Медийного люда не хватило и на простое соблюдение приличий. Брат и сестра прошли сквозь строй камер и скрылись в гримерке, но толпа не разошлась, наоборот, сбилась в плотный ком, словно стая сельди, напирала и глядела на дверь, за которой скрылся двутелый андрогин, завороженно, бессмысленно, став массой, единой в дыхании и движении, в чувствах и мыслях — если в этом многогоглавом тулове остались хоть какие-то мысли.

Через пару-тройку часов, когда к публике вернулся разум и студия почти опустела, Эмиль-Эмилия вышел из закутка — подкрашенный для съемок, одетый в цветастые саронг и сари, весь увешанный цацками и босой. По тому, как особенно плавно, в ногу, ступал андрогин, было видно, что он боится уронить непривычную одежду и что под нею нет ни нитки белья. В ушах близнецов позвякивали-посверкивали длинные карн пхул, в носу Эмилии покачивалось тонкое кольцо-нат, соединенное с карн пхул цепочкой с тысячей подвесок. Но больше всего меня поразили мехенди: когда их вообще успели сделать? Разве что накануне съемок мастер приезжал домой к близнецам и полдня выписывал на их ладонях, запястьях и щиколотках затейливую вязь. Сама эта мысль отчего-то вызвала ревность: почему они не рассказали мне, кого станут изображать? — и беспокойство: ведь мехенди продержатся весь отпуск, меня там все примут за мужа! Их мужа. Их. Мужа. Хм.

Эмиль, видать, почуял мою растерянность и мимоходом погладил по щеке разрисованной ладонью. А я-то думал, он добрый, скромный. Не-а, такая же язва, как его сестрица.

Оглянувшись, я обнаружил: от вида андрогина не повело только меня, как самого привычного. Остальных покачнуло, будто траву под ветром. Со стороны могло показаться, что людская масса в студии провалилась в поклоне. Еще немного — и они начнут падать ниц.

Так я стал свидетелем того, как близнецы творят свои чудеса.

— Начнем? — спросил Эмиль, хотя я был уверен, что распоряжаться, а также спорить и капризничать будет сестра, не брат.

Однако Эмилия не произнесла ни звука. Смотрела вульгарно накрашенными глазами, но выглядела отчего-то дико и кротко, словно и не спектакль на камеру играла, а брачную клятву давать собиралась. Вот только кому? Я бы извелся от двусмысленности своего положения, не будь мой взгляд прикован к Эмилю. Неотрывно.

Он, зараза, на меня одного работал, точно актер на выбранного в зале зрителя. Если от Эмиля требовали поддать жару, весь этот жар направлялся, конечно же, не на Эми, а на вашего покорного слугу. Если требовали окатить холодом, я словно под контрастный душ попадал. И Эмилия ему, поганцу, подыгрывала! Поправляла саронг так, будто вот-вот уронит, приподнимала и поворачивала лицо брата, взяв пальцами за подбородок, точно товар на рынке наложников показывала, так и вилась вокруг братца, словно змей волшебный. Эмиль под ее руками замирал послушно — сложный механизм, поставленный на паузу.

А народу снова прибыло. Я-то уже разглядел «пуповину», соединяющую близнецов, эту толстую сытую змею, сожравшую их жизни. Но публике выпало невиданное зрелище, и она желала насладиться импровизированным спектаклем цирка уродов. Не знаю, правда, кто здесь был больший урод — Эмиль-Эмилия с его изящными танцевальными движениями и безупречным двойным телом или в унисон сопящая публика, потеющая от вожделения.

К перерыву, представляя вал роликов под заголовком «Я бы вдул», выложенных на ютуб, хотелось сожрать сексуальную тварь. Или запереть в подвале, где у нормальных людей трубы со счетчиками, а не крепкие железные двери, постель, прикрученная к полу, и кандалы на стене. Но я справился с собой и просто принес близнецам кофе. И по шоколадному батончику, кто какой любит. За что удостоился небрежного поцелуя от Эми и похлопывания по спине от Эмиля.