— Пойдешь с ним, Ян? — с нотой изумления в голосе спрашивает Эмиль. Немедленно возникает желание превратить изумление в ревность. Но мне почему-то кажется: этот номер не пройдет. С Эмилем — точно не пройдет.

— Нет, я думал, бармен переоделся, — смущаюсь я и тащу из кармана смятые купюры. — Парень, ты иди, купи себе выпить, а? Не надо! — Я вздергиваю мальчишку, норовящего встать на колени между моих разведенных ног. — Сказал же, не буду. Это тебе за то, что ты хороший мальчик. А теперь брысь отсюда.

Проебав кровные сто баксов (надо было просто послать шлюшку, запоздало советует внутренний голос), я принимаюсь усердно изображать веселье, свистеть и хлопать, но не могу отделаться от мыслей о Джоне. Мне бы притиснуть к себе размякшего от моей выходки, подобревшего Эмиля, шептать ему в ухо… всякое. А я вместо этого думаю о постороннем мужике, сидящем на другом конце дивана.

Почему я думаю о нем? Что он такого делает? Ведет себя, как завсегдатай шикарного по местным меркам заведения: бухает и ржет. И все равно видно: Джон не такой, как мы. То есть не такой, как мы с Эмилией. Ведь Эмиль, зажатый сестрой и мною с двух сторон, словно клещами, принужденный играть в спектакле, сценарий которого сочинила его сестра, а поставил я, — Эмиль наша законная добыча. Мы с Эми — хищники, некрупные и неутомимые. Хорьки, например. То есть это я пронырливый и кровожадный хорек, а Эмилия — изысканный серебристый фуро, давинчевский горностай.

Джон тоже хищник, большой и ленивый. Ему нужна крупная добыча, иначе он с места не сойдет. И в то же время чувствуется в нем что-то уязвимое, какой-то надлом, сочащаяся кровью рана, что заставляет хищников помельче суетиться в предвкушении. В Джоне нет ни смирения, ни чистоты мученика, проступающих в поведении Эмиля сладкой, такой сладкой виктимностью; зато есть несгибаемое бесстрашие, происходящее не от трезвого разума, а от полного его отсутствия. Избранник Эмилии — безбашенный адреналиноман, вот почему он охотно берется решать неразрешимые задачи.

Я ползу к стойке, взять еще коктейлей, текилы, пива, чего угодно, лишь бы проветриться. Для меня и эти несколько метров — целый променад. Чтобы задержаться у стойки подольше, расспрашиваю Сандаана о Джоне. Тот, переходя с ломаного английского на таглиш, рассказывает, как Джон за несколько часов до прихода цунами посадил на свою яхту-маломерку десятки перепуганных людей, набив ими трюм в лучших традициях работорговли. И по отходящей от берега воде вывел перегруженное суденышко в море, обгоняя тысячекратно усиленную волну. И орал при этом то матерные ругательства, то матерные песни, перекрикивая не только рев моря, но и визг женщин, детей, собак… Они еще и собак с собой прихватили.

Да-да, кивает мальчик по прозвищу «Сотня», двое суток проторчали в открытом море без крошки пищи, без глотка воды. Дожидались, пока пройдет вторая волна, третья, четвертая. Чтобы вернуться на лысый, точно облизанный клочок суши, бывший их родной деревней. Джон не спас ни единой нитки, его дом, стоящий у моря на сваях, смыло первым. Так и жил наш герой полгода на яхте, спал, укрывшись парусиной, пока бунгало себе не построил — до следующей волны.

Джон действительно герой. Есть такая порода безжалостных героев, которым простится сто грехов, оттого, что грехи их — вынужденные. Безгрешные герои — мученики, вечно ищущие на свое чело тернового венца, пока другие, небезгрешные герои ищут на свои задницы приключений. Людям свойственно их путать и считать, будто все герои святые, норовят спасти любого, кто попал в беду — котенок ли лапку прищемил, девочка ли плачет, шарик улетел… Может, если герою ничего не стоит, он и котенка спасет, и шарик вернет. Однако истинному герою подай сверхцель и сверхзадачу, котятами-шариками он занимается на досуге. И то когда не пьет, не зависает по клубам, не мстит своим бывшим в постелях податливых недорогих филиппинок.