— Что «йес»? — вскидывается Джон, заслышав мой выкрик. Да он параноик почище меня!

— Статью в номер взяли, даже дописывать не пришлось, — вру, не моргнув глазом. Многолетняя отмазка срабатывает безупречно.

— Хорошо. — Джон теряет всякий интерес. Зато Эмилии становится куда как интересно:

— Про нас?

— Про кого же еще, ангел мой? — посылаю я Эми воздушный поцелуй, кожей ощущая волну недовольства, исходящую от Джона.

— Так быстро! — удивляет Эмиль. — Мы же только прилетели.

— Скажи спасибо вашему боди-арту, — смеюсь я. — Не мог же я не описать реакцию простых филиппинцев на дивно украшенное двутелое божество, сошедшее на их землю в сопровождении своего ничтожного мужа.

— Вы правда женаты? — Голос Джона бесстрастен, равнодушно его лицо. И даже глаза слегка остекленели, словно он твердит про себя: мне все равно, мне все равно, мневсеравновсеравновсеравно.

— Пока нет, — роняет Эми. — Мальчиков в нашей стране не женят, а я за Яна не пойду.

— Тогда откуда… — кивает мужчина на руки близнецов.

— Для фотосессии нарисовали, — морщится Эмиль.

— Да зачем хной-то? — смеется Джон. — Можно было просто маркером — уже бы сошло, не пугали бы народ.

— То есть мы, по-твоему, страшные? — Эмилия пытается изобразить обиду. Но она не брат, обида не ее конек, и сквозь нарочито оскорбленную мину глядит в оба глаза жадное любопытство.

— Конечно. — Джон идет в ловушку своей волей и охотой. Чересчур охотно. Он поправляет вертел, проверяет мясо, попутно ведя мерный рассказ. Мы точно дети в летнем лагере у костра: — Для местных вы живые перволюди, те, что посягали на власть богов в начале времен. И за это они вас разделили, распылили вашу силу на поиск вторых половинок. Сделали из вас обычных, половинчатых людей. И вот вы возвращаетесь, объединенные вновь, на вид мирные, почти беспомощные. Однако в памяти людской еще живы легенды о силе вашей, о том, как вы рвались к власти над миром…

— К власти? — Эми улыбается, почти сочувственно. — Какой власти? Над кем, Джонни? Мы и над собой-то не властны, в нашей крови чужие гормоны, чужой сахар и чужой алкоголь. Мы не можем сделать ни единого шага, не договорившись. Мы вынуждены узнавать и выдавать тайны, которые обычный человек хранит при себе. Знаешь, сколько у тела отвратительных тайн? Мы знаем. Но это знание нас только ослабляет. О какой силе тут можно говорить?

Джон не отвечает — не потому, что у него нет ответов. Может быть, время ответов еще не пришло.

На Джона давит бремя знаний, но не тех, к которым апеллирует Эмилия, других, вызывающих у современного материалиста пренебрежение — и вместе с тем мучительную, необъяснимую тягу.

Джон соблюдает правила, которые у таких, как он, называются уставом. Главное правило: даже если я вижу тебя насквозь и знаю, чего ты хочешь, это не значит, что я дам тебе желаемое.

Джон ведет себя так, словно всю свою сознательную жизнь прятался и лишь последние несколько лет прожил свободно. Однако эти годы не дали ему забыть, каково это — скрываться и быть скрытным.