Джон до сих пор существует на грани, там, где осторожность мешается с болью.

Джон вызывает в людях пугающее чувство, удивительную и страшную дихотомию, в которой стремление к любви сплетается с жаждой разрушения. И он это знает.

Я, как скучный хороший парень (не хочется признавать, но стерва Эмилия больно задела мое самолюбие), пытаюсь понять: что в нем есть такого, чего нет во мне? Ну ладно, у меня нет многого из того, чем обладает Джон, но оно МОГЛО бы у меня быть: и эта затаенная боль, и эта несвобода, переходящая в неумолимость, и это молчание моря после шторма — умиротворенное, чуть усталое, соленое. Я тоже могу сделать такое лицо, будто видел, как мир вокруг обесценился. И не раз.

— Берегись, сестренка, — небрежно произносит Эмиль. — Джон мастер. — Откуда Эмиль знает? От неожиданности дрянное филиппинское пиво застревает у меня в глотке, а потом и вовсе идет носом, парадоксальным образом не становясь противней — видимо, дальше просто некуда. — Джон мастер по части загадок, — продолжает Эмиль. — А ты без них жить не можешь. Вот подсадит он тебя на себя, как на наркотик, — что делать будем?

Ах, вот он о чем. И правда, Эмилия из тех людей, кто охотней всего разгадывает загадки, срывает покровы или, если ничего интересней не предвидится, говорит правду, ту самую, которой все избегают и боятся — за ее жестокость, неприличность, бестактность. Жесткая и резкая, Эми любит чужие секреты, любит ставить эксперименты, постоянно охотится за тем, что люди пытаются скрыть. Эмилия не успокоится, пока развернет все слои, составляющие жизнь и личность Джона.

Сам Джон понимает: у него не получится сыграть с Эмилией в игру, которой он обманывает весь мир, притворяясь добрым малым, всегда готовым помочь, обычным до тошноты. Это в краях, откуда мы с близнецами родом, спасать от цунами людей, а не пожитки, питаться плодами, растущими самосейкой вдоль дорог, носить обветшалые дизайнерские шмотки — экзотика. Однако здесь, в земном раю, и аборигены, и пришлые живут именно так. Хоть некоторые зовутся рыцарями топора и вызывают демонов-андрогинов. Наверное, чтобы не превратиться в простых и добрых, как дети, тагалов. С какой неохотой жители больших городов отдают свой оплаченный кровью и слезами опыт! Почему они не хотят забыть, как лавировали по минным полям, выживая среди лжецов?

Эмилия не обращает внимания на предупреждения. Ни я, ни брат не в силах стать на ее пути и заставить отказаться от Джона, от воза и маленькой тележки тайн, схороненных в его прошлом. С ним Эми никогда не придется скучать, не то что со мной или Эмилем. Странно, что мы с нею никак не можем найти общий язык: я ведь тоже охотник на людей и их тайны, пусть и не столь изощренный. С разгадыванием Джона Эмилия на два шага впереди меня, а может, и на три.

Люди редко любят загадки с животной, неодолимой силой, а тех, кто преследует загадку, будто фокстерьер лису, и вовсе единицы. Большинство прекрасно справляется со своим любопытством — до тех пор, пока любопытным не предложат причаститься. Если рядом с тобой обнаружится жестокий фрик, каждый день открывающий правду с небрежностью ангела смерти, почувствуешь себя причастным вселенной тайн. Вот и идут Ватсоны за своими психопомпами прямо в Гримпенские трясины.

Хорошо, что Эмиль непохож на сестру. Ему плевать на острый, затягивающий, отравный вкус загадок, он позволяет себе быть как тагалы, как дети в начале времен на процветшей, омытой муссонами земле. Рядом с ним я не чувствую себя так, словно я фокстерьер, только и ждущий команды: ищи! Брату ненасытной, неугомонной сестры довольно того, что у него есть, поэтому хочется сесть у его ног и просто наблюдать за Эмилем, созерцать его, как воплощенную гармонию.

Гиджил зовет Джона и тот отходит от костра — видимо, ненадолго. Мы пользуемся его отлучкой, чтобы сесть голова к голове и обсудить наши действия.