Влажный бриз, разогнав запах жареного мяса, заворачивает пляж в крепкий запах соли, приправленный душком от гниющих водорослей, рыбешек, ракушек. Море извергает на песок обитателей мелководья, и уходит, оставляя живность умирать. В детстве мы с сестрой, приехав на море, целый день носили полумертвых медуз обратно в воду. Первой от этого занятия отказалась Эми, выслушав рассказ о приливах и отливах, оставляющих после себя целое поле съедобных и несъедобных останков. А я, кажется, расплакался.

Вот и сейчас море у наших ног копошатся крабы, растаскивая упавшие с «тарелок» кусочки мяса, на отмели гомонит филиппинская детвора, руками рыбу ловит. Для них жестокость моря — великая милость.

— Сейчас продавать потащат, — ворчит Ян.

— Не потащат, если не позовешь, — качает головой Джон. — Филиппинцы народ деликатный.

— Эй! — кричит Эми и оглушительно свистит, машет рукой: идите, мол, сюда.

— Ты что, не наелась? Да ты в жизни столько не ела, пощади наши фигуры! — Мне хочется отомстить сестре, чей зверский голод во время диет изводит меня, словно притаившийся под сердцем Чужой.

— Мечтай! — пренебрежительно бросает сестра. И показывает подбежавшей детворе, какие ракушки ей нужны. Ракушки! Эми всегда обожала собирать всякую известковую рухлядь. А я всегда ей мешал, не словом, так делом. Вдали от моря самые прекрасные из его созданий походили на себя не больше, чем высохший труп на топ-модель. А сестрицыны попытки украсить интерьер скелетами моллюсков ужасно злили.

— Здесь-то они тебе на кой? — ворчу я. — Насыплешь в вазу и у постели поставишь? Живые ракушки по всему пляжу, ходи да любуйся — хоть целую вечность!

И вдруг понимаю: все на меня смотрят. Как будто я сказал нечто непристойное, всем понятное, но тщательно умалчиваемое. Слона в комнате заметил. Кажется, так и есть, только что я заявил: мы никогда не вернемся домой, будем жить здесь, на островах. Хоть. Целую. Вечность.

Эмилия

Молодец, братишка! Молчуны все такие: молчат-молчат, потом как ляпнут, нам, болтунам, на зависть. Кабы не Эмилева фраза про вечность на пляжу, я бы еще сто лет пялилась на Джона (пялила его взглядом! — хихикнул внутренний голос), подмечала ненужные детали, собиралась с духом, искала слова, чтобы сказать: мы на твоей стороне. Мы сбежали и намерены скрываться. Мы с тобой. Не знаю, как повлияла бы эта речь на Джона, моего Джона. Зато проговорившийся Эмиль сработал, будто ловчая тридакна: оба наших мужика замерли, да так и сидели с открытыми ртами, тяжко осмысливая перспективу.

Похоже, сегодня день опытов с чувствами других людей. Говорят, в четыре года я могла надрываться во все горло часами, просто из любопытства, как все отреагируют, когда я, наконец, заткнусь. Малышка Эми проверяла свои силы. Щипки, пинки и стояние в углу на исчадье ада не действовали. Тем более, что взрослые умеряли свой гнев, понимая: часть наказания перепадает невиновному. С такой отмазкой мы с братцем могли бы позволить себе вдвое, втрое больше безобразий! Хотя мой Эмиль — тюха, всё бы ему медитировать. Однако в то время, когда силы разрушения властвуют над разумом моего брата безраздельно… Кажется, это время настало — и прямо сейчас.

— Ладно, — произносит Эмиль тем особенным, медленным и низким голосом, который я слышала считанные разы, и каждый раз был страшен, словно развязка хичкоковского фильма. — Поговорим начистоту. Ян, молчи и слушай, детали потом. Напишешь об этом в свою газетенку…

— Журнальчик, — поправляет Ян. А он смельчак! Даже я молчу, когда Эмиль преображается.

— …найду и убью, — не обращая внимания на поправку, заканчивает брат.