Лабрис отталкивает меня своей верностью клану, извращенным достоинством жены алкаша: если молчать о том, какое дерьмо твой муженек, если заткнуть рот вашим детям, годами прятать синяки и ссадины, может, жизнь наконец обретет смысл? Подобно своему братцу Лабрис привык играть живыми людьми, двигать фигурки по доске без оглядки на причиняемую боль, извлекая то выгоду для себя, то развлечение. И пусть Лабрис считает: договариваться проще, чем ломать, а лесть лучший инструмент, чем насилие, — вот и вся разница между братьями. Однако за то, что Лабрис вытащил племянника из лап Ребиса, пара смертных грехов гению-администратору простится. Вроде братоубийства.

— Вечно я впутывался в скверные истории, — неожиданно добавляет Джон. — Людям нравилось, что я спокоен, когда все вокруг рушится, а мне хотелось нравиться. Хотя какой от этого прок?

— От чего? От того, что ты тормоз, или от того, что людям это нравится? — подкалываю я.

— И от того, и от другого, — не покупается Джон. — В нормальной жизни никакой пользы от моего спокойствия. И катастрофы нормальным людям выдают нормированно, по одной-две за всю жизнь. Так что я не сдержался, вернулся на острова, здесь каждый год по пиздецу. И я ввязываюсь в каждый, это помогает чувствовать, что живой. Заполняет дыру вот тут. — Джон прикладывает руку пониже груди, туда, где шрам. Дыра в сердце в форме покойной Джин.

Если бы он рос обычным мальчишкой, их бы разделили, и Джон забыл бы сестренку, как страшный сон. А точнее, не было бы у него сестренки-паразита. Мальчишка родился бы здоровым и вырос собой, а не Солом Нигером. Мой счет к Кадошам становится все длиннее и длиннее.

— Так что ему нужно, человеку из прошлого? Убить тебя?

— Если бы ему понадобилась моя смерть, мы бы с тобой не разговаривали. Сунуть нож под ребро может любой из этих, — Джон пренебрежительно махнул в сторону, где, предположительно, могли кучковаться «эти», молча сжимая в карманах финки и балисонги. — Он просто напомнил мне кое о чем.

Ну прекрасно. Рука из тазика и голос: «Дол-жок!» Монстр ждет свою жертву.

— И что ты ему задолжал? Чемодан долларов? Стакан бриллиантов? Чемодан бриллиантов?

— Ребиса. Я задолжал ему Ребиса, своего отца.

Сегодня чертовски длинный день, день хреновых откровений.

— Зачем ему Ребис? Зелье бессмертия варить?

— Скорее уж золото — красное, желтое, белое, лишь бы побольше, побольше, — смеется Джон. — Ну понравилась Королю мысль о собственном алхимике, понравилась. Чем бы мафиози ни тешился, лишь бы не скучал.

Заскучавший мафиози по прозвищу Король, возмечтавший о собственном алхимике… А знаете что? Мне эта мысль нравится.

Эмиль

Хитрая рожа Яна смущает меня весь вечер. Он что-то задумал. Они с Джоном задумали. Мне должно быть не до их затей, я занят своим, пытаюсь внушить Эми: расставание неизбежно. Мы давно привыкли к мысли, что будем вместе до самой смерти, что нам не светит ни одиночество, ни даже что-то свое, личное — дела, пространство, жизнь. И вдруг такие перемены! Знать бы еще, к добру или к худу.

Я чувствую себя тем самым охотником из сказки, которому приказано отвести маленькую девочку в лес, вырезать ей сердце, принести его во дворец, все еще стучащее, алое, влажное, и явить королеве. Охотник пока не додумался добыть сердце лани и преподнести на серебряном блюде, доказав тем самым: все сердца одинаковы. Все жизни заканчиваются. Все сердца разбиваются.

— Зависимость исцелить невозможно, — замечает сестра, вдоволь наслушавшись моей жестокой правды. — Ты же понимаешь, что у наших рецепторов останется биохимическая память? Оба мы всю жизнь будем мечтать о заряженной игле с дозой.