Я верил в вероятность гипноза против воли не больше, чем в месмеризм, но когда Эмиль сказал мне: «Сопротивляйся, сколько сможешь», а потом начал отдавать приказы… Сам не понимая, что делает, кто-то, некогда бывший мной, встал на колени и почувствовал, как его волна за волной накрывает удовольствием. Потерявшийся в своем счастье, точно мушка, пойманная острой булавкой, этот бывший я беспомощно трепыхался, не пытаясь усмирить вероломные реакции организма. У него не было воли, он ничего не желал, ему ничего не было нужно.

— Чего ты хочешь? Скажи мне, — низкий, рокочущий голос заполняет мою голову, словно звуки моря — пустую раковину.

— Быть здесь, — с трудом произношу я. — Чтобы… — Я хочу сказать: «доставлять тебе удовольствие», но это будет ложью. Если Эмиль прикажет пытать его, я исполню. С радостью. — …быть твоим.

Я рад, что сумел объяснить смысл своей жизни простыми, маленькими словами, несмотря на поток счастья, уносящий, вымывающий разум из тела. Я бы позволил сознанию уплыть, но какая-то крохотная часть меня еще держится, будто последний уцелевший на острове, дочиста вылизанном языком цунами, мягким от донной грязи и шершавым от обломков дерева и костей. Счастливец, баловень судьбы цепляется за камни и бормочет в бреду: это неправильно! несправедливо! нечестно! это, наконец, жестоко… Благодаря ему, безумцу, идущему наперекор морю, я могу найти дорогу в реальный мир, могу не быть пустой раковиной, наполненной голосом Эмиля.

— Просыпайся, Ян, просыпайся. Приходи в себя. Вернись ко мне, вернись, вернись.

После выхода из транса мне требуется несколько минут, чтобы туман, сгустившийся в голове, развеялся. Целых несколько минут или всего несколько минут? В борделе, в котором мы собираемся подловить Кадоша, у меня этих минут не будет. У меня не будет и секунд, я не должен зависать, заслышав обожаемый тембр, не должен.

И все-таки Эмиль и Лабрис довольны результатом. Не думал, что моя низкая гипнабельность когда-нибудь на что-нибудь сгодится. Зато теперь можно сказать спасибо (кому?), что воображение у меня бедное. Говорят, чем богаче воображение, тем более человек внушаем. А я, хоть и журналист, но все-таки не писатель и не политик. Мне, репортеру, фантазировать противопоказано — оттого и давлю всю жизнь плевелы фантазии, прорастающие в статьях и репортажах, тайно сожалея о загубленном таланте своем, возможно, мнимом. Но если повезет, погибель моего таланта станет ценой нашей победы.

Члены семьи Кадошей, составившие заговор против своего главы, верят, что я могу, могу противостоять не только младшему, но и старшему Ребису, верят все, кроме меня. А я… я ведь уже согласился взять автомат и прикрывать отступление. Надеюсь, это не более чем фигуральное выражение. Надеюсь.

Я, мокрый от пота, на трясущихся ногах выползаю на открытую террасу, с которой виден весь остров, а вернее, островок, скала-подставка под белый домик, похожий на круглую белую солонку, водруженную на верх темного, ноздреватого ржаного каравая. Морская пена плещет у подножья скалы, будто полотенце с серебряной каймой. За моей спиной ренегаты, предатели клана обсуждают детали тайного мятежа, перечисляют поименно, кто ключевые фигуры, кто — купленные людишки, двойные агенты, кроты и крысы.

Перед поимкой Ребиса, точно перед свадьбой красного короля и белой королевы, у Кадошей куча дел. Надо встретиться с урками Короля, а может, и с самим Королем, обговорить условия, на которых мафиози заполучит личного алхимика. Они хотят от Короля безопасности, хотят программу по защите свидетелей (организованную мафией, вот смеху-то) для маленькой такой компании. За которой, вероятно, будет охотиться вся Великая ложа, потому что из ее, ложи, цепких рук уплыл философский камень, и в неизвестном направлении исчез единственный, кто мог его сварить, выплавить, выпарить и тинктурировать.