В лицо Ребису летит порция горячего кофе. Капуччино долго, очень долго не остывает. Ждать, пока кофе под шапкой пены перестанет напоминать лаву, можно до морковкиных заговин. Ребис издает что-то среднее между рыком и хныканьем, но злорадствовать некогда: мы выскакиваем в коридор и бежим, как привыкли — слаженно, не сбиваясь с ритма. Корабельные трапы узкие, приходится взбираться боком, прыгая со ступеньки на ступеньку, словно в детской игре. На палубу выбираемся, когда там уже до черта народу.

Замахиваемся тем, что удалось добыть со щита: Эмилю достался огнетушитель, топор — мне. На лицах охранников глумливое выражение: как же, двое калек пытаются положить отряд качков. А вот это они зря.

Мы бросаемся на цепь охранников, словно в детской игре калимбамба:

— Зачем слуга? Пришить рукава! На чьи бока? — ору я, размахивая пожарным топором.

Эмиль, в отличие от меня, бережет дыхание: молча раскидывает ребисовых головорезов, оставляя за собой широкую безлюдную полосу. Со стороны кажется, это движется не человек, это движется смертельно опасная тварь, молниеносная и сосредоточенная. Эмиль бьет огнетушителем по лицам, рукам, плечам, точно моргенштерном, как будто десятикилограммовая дура ничего не весит, только что из руки в руку не перебрасывает. И минуты не проходит, как вокруг нас образовывается широкий безлюдный круг, но что делать дальше? Неужто и впрямь за борт прыгать?

— Впечатляет, — произносит Кадош, выходя на палубу.

На его лице нет ни следа ожога. Странно, кофе был кипяток, я помню, как чашка обжигала ладонь — не тонкостенный фарфор, а тяжелый, устойчивый фаянс.

— Я говорил, братец, — обращается Ребис к кому-то, за спинами охранников невидимому, — они еще скажут мне спасибо за геном. За свою гениальную композицию.

Композицию, значит? Мы рвемся к Кадошу, но щелчки взведенных курков останавливают нашу ярость. Почему охрана не стреляла и даже не показывала, что у нее есть стволы? Выходит, нам просто позволили спустить пар.

— Поиграли и хватит, — каменеет лицом Ребис. — За мной. — И уходит, ничуть не беспокоясь, пойдем мы своей волей или нас скрутят и поволокут следом.

Эмиль

Подчинись и будешь растерзан! — вопит инстинкт, но я уже оценил обстановку, спасибо. Адреналин уходит, излишки его вытягивает тело Эми, мозги включаются и начинают искать выход. Реальный выход, не самоубийственный.

Кадош приводит нас в кают-компанию, усаживает на низкий мягкий диванчик, вернее, мы усаживаемся сами, отпускает охрану, оценивающе смотрит на нас и вдруг улыбается. Я ощущаю что-то вроде изжоги: когда-то такой же солнечной, живой улыбкой, непохожей на кислые рожи воспитателей, меня превратили в раба. Улыбчивый Абба Амона, ужас нашего детства, казался — иначе не скажешь — очаровательным. Очаровательным сукиным сыном.

Так мы с сестрой узнали, что очарование — тоже оружие.

— Итак, фантазии. — Кадош делает вид, что не было никакого перерыва в нашем разговоре, не было переломанных челюстей и носов, рубленых ран и, я уверен, смертельных травм среди охраны. — Брат говорил, вы решили, будто вас расчленят и по частям пустят на эликсир. — Он вопросительно смотрит на нас: — Было?

— Нет. — Голос Эмилии сочится ядом. — Мы решили, что нас утопят в тинктуре одним куском. Заживо.

— Это, конечно, совсем другое дело, — удовлетворенно кивает Абба Амона. — Я не ошибся, вы умные ребята.

Я вижу боковым зрением, как Эми сглатывает, точно птичка, как стискивает кулаки, до белизны, до боли, пытаясь не поддаваться панике. Самому мне на удивление спокойно. Даже весело. Таково странное влияние единства наших тел: мы оттягиваем друг у друга излишек гиппократовых жидкостей, помогая второй половине прийти в себя.