Кадоши выглядят и ведут себя так, словно они всегда правы, словно поклонение им — судьба всех остальных людей. Они снисходительно выбирают нас, простых смертных, и отбирают у нас сердце. Не крадут его, не ловят случайно потерянное и тем более не выпрашивают. Они уверены в своем праве на нас — и они нас получают. Так действует красота-плюс-магнетизм Кадошей и будет действовать века. Мудреный механизм наследования сохранит генетический комплекс, позволяющий потомкам Ребиса быть сильнее, умнее и зорче обычных людей, рассеянных и подслеповатых. Они улучшат человечество как расу, растворив в себе, словно в золотом питье. Наступит золотой век цитринитас, а там и до рубедо недалеко.

Единственное спасение рода людского, нас шанс остаться собой, — унылый святоша Лабрис, отказник от совершенства. Во имя свободы выбора он жертвует своим преимуществом перед человечеством, жертвует форой в борьбе за любовь, он готов умереть в одиночестве, прижимая к груди лэптоп. Я представляю, как трижды в день иссушенный страстями управленец империи Кадошей читает конфитеор: «Confiteor Deo omnipotenti, quia peccavi nimis cogitatione, verbo, opere, et omissione: mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa» — и бьет себя в грудь троекратно.

Вот только сердца в груди Лабриса нет. А что есть? Графики, расчеты, прогнозы, писки извещений, приходящих на Лабрисовы компьютеры и телефоны. Красота среди всего этого, как потерявшееся дитя — пусть берет кто хочет, все равно ей не выжить. Идеальный Лабрисов геном, подправленный генной инженерией, не будет передан ни по любви, ни по страсти, ни по случайности. Или я чего-то не знаю?

— Скажи, у Лабриса кто-нибудь есть? — спрашиваю я. — В смысле, он с кем-нибудь живет, встречается?

— Дядюшка в тебе ошибся, — неожиданно произносит Джон. — Чутье у тебя получше нашего. Просто ты больной на всю голову авантюрист, вот и лезешь туда, где опасней всего.

— Это ты к чему? — недоумеваю я.

— Я тебя спросил, считаешь ли ты нас, Кадошей, опасными. Вместо ответа ты задаешь вопрос о Лабрисе. Который такая же безумная тварь, как Ребис. Только свихнулся, слава богу, не на генетике.

— А на чем?

— На искусственном разуме. И вот тебе ответ, есть у дяди кто-нибудь или нет. Нет, пока нет. Но если доработает — будет.

Эмилия

Мужчины — коварные, но доверчивые существа. Абба Амона доволен моей стандартно-женской реакцией, он ожидал ужаса — он его получает. И переключается на Эмиля, который понял что-то такое, от чего в его крови творится ад. Давление скачет, адреналин кипит, сердце колотится, сознание сужается, концентрируясь на источнике опасности, на нашем плохом, очень плохом отце. Бей или беги. Состояние брата влияет на меня, у меня трясутся руки и жаром окатывает затылок. Впрочем, этого недостаточно, чтобы отключить мои мозги, привычные к неженским дозам тестостерона.

Зато брат в бешенстве, узнав тайну собственного рождения. Как будто до последнего надеялся: это было обыкновенное суррогатное материнство, ну, может быть, беккросс или сибкросс — отвратительно, но не настолько же!

— Ты взял для ИВФ свою яйцеклетку и свои же сперматозоиды? — севшим голосом произносит Эмиль.

Да, дорогой Абба Амона, ты трахнул сам себя? И как тебе ощущения?

— А чего ты боишься, сынок? Депрессии? — посмеивается Ребис.

— С какой стати? — выплевывает Эмиль. — Я не собираюсь иметь детей! И Эмилия тоже.

Отец смотрит на меня нечитаемым взглядом.