— Нас разняли и рассказали, — продолжает Эмилия, — что Хохма и Бина, они же Абба Амона, не всегда были и будут раздельны. И намекнули: мы-то их объединению и поможем. Вернем двуполого человека к корню, к Кетер и Адаму Кадмону. Мы, естественно, всё забыли, в одно ухо влетело, в другое вылетело. Сейчас только вспомнилось. Почему-то.

Ну и память у девчонок! Они ухитряются хранить в ее анналах, точно на антресоли, какой-то ненужный хлам: семейные даты, детские воспоминания, дурацкие приметы, несбыточные надежды…

— Думаешь, отец собирался стать Адамом Кадмоном, а когда не вышло, начал клепать новое поколение Ребисов?

Эмилия выразительно стучит по лбу:

— Адамом Кадмоном стать нельзя. Он корень, а не ветвь.

— Ты меня запутала! — произношу я голосом мерзлого Кая.

— Мы все из материального, низшего мира ветвей. Первоначальный человек из высшего мира корней. Что непонятного?

— Вся эта каббалистика. А можно без теории? Как это на нас отразится?

— Так и отразится, что нас не будут ни растворять, ни настаивать в колбе! — рявкает Эми. — Все метаморфозы должны происходить на духовном уровне. На уровне ветвей.

— Думаешь, отец нас сшил, чтобы мы духовно сблизились?

— И что, по-твоему, у него не получилось?

Вот оно: в нужный момент мусор с антресоли оказывается недостающими кусочками пазла, которых не хватало, чтобы картинка сложилась, а задачка сошлась. Поэтому у девчонок решение сходится с ответом быстрей, чем у нас, мужчин, сколько мы ни хвались своим мужским умом.

Мы с сестрой проросли друг в друга. Разделить нас физически — мало. Ни при чем родительский гипноз, ни при чем двадцать лет танца друг с другом. Единственное, что при чем — наша беспомощность, запредельная даже для инвалида. В быту мы привыкли к комфорту ручной выделки, по спецзаказу; в общении — к пониманию без слов, к полной синхронности ощущений; в бытии — к высшему смыслу, достигаемому без малейшего усилия с нашей стороны. И кто знает, сможем ли мы без всего этого жить.

Глава 7. Големы дядюшки Лабриса

Ян

Кажется, семейка Кадошей держит меня за дурака, понимаю я.

— Да ты гонишь, — отмахиваюсь я от Джона. — Ты еще скажи, у вас в подвале стоят шеренги големов, и Лабрис каждый пятничный вечер выбирает самого симпатичного.

— Не дай бог до этого дожить, — передергивается Джон. — Но меня бы эта картина не удивила.

— И все-таки ты на стороне Лабриса, а не его брата?

— У Лабриса меньше шансов на успех.

— А у Ребиса больше?

— Да почти никаких, — в очередной раз удивляет меня Джон. — Но его фантазии — Молох, жрущий живых людей. Он скормит ему и Эмиля с Эмилией, и кого успеет породить, не молоденький все-таки.

— А если он замораживал свои яйцеклетки и сперму?

— Естественно, замораживал, не на потенцию же ему полагаться, — нехорошо ухмыляется Джон. — Не в генном материале дело. Трансгены создавать с годами еще трудней, чем детей рожать. Ребис торопится. Кроме того, его собственный материал ущербен. Не зря же первым делом наш гений завел речь про инбредную депрессию.

— Он собирается… — Я пытаюсь подобрать слова, но все они застревают у меня в глотке.

— Сибкросс, скрещивание брата с сестрой. — Джон безжалостен. — Или беккросс, скрещивание детей с собой, а потом — с тем, что родится.

— Бож-ж-же…

Я отвожу взгляд, стараясь справиться с приступом тошноты.