— Которая обращалась с нами, как с идиотами?

О да, я помню эту спасительницу наших душ за хороший куш. Чувствовалось в ней что-то глубоководно-беспозвоночное, тускло мигающее в кромешной темноте, — и каждая вспышка света, бесценного во мраке глубин, означала одно — попытку поймать, облепить собой и переварить.

— Она первая выдала: «Понимаете, ваш папа — он еще и ваша мама». Деликатная такая.

— Ага, — киваю. — Мы смеялись над нею до икоты. А помнишь ее причитания: «Ваш род древний, старинный, особенный»? Гордитесь, мол, вы — элита!

Уже тогда, малыми детьми, мы понимали, что принадлежим к сумасшедшей или, в случае, если сбрендил аристократ, необычной семье. Наверняка психолог знала больше. Страшные дела, творившиеся в клинике: росшие взаперти Нигредо и Альбедо, отцовские умелые ручки, сшивающие попарно разнополых детей, рожденных из ребисовых яйцеклеток, оплодотворенных ребисовой же спермой, ей, человеку скромного происхождения, казались не преступлениями, а эксцентричными выходками. Или почтенными традициями. Время облагораживает даже безумие.

— По-моему, тетка спала и видела, как бы войти в наш древний особенный род, — морщится Эми.

— До чего рисковая баба! — удивляюсь я. — И как ей не стремно было Кадошам в супруги набиваться?

— Да уж, — задумчиво тянет Эми. — Знала, какие мы психи, знала, почему мы такие психи, — и все равно строила матримониальные планы.

Это было время, когда мы опасались: люди узнают наши семейные тайны, отвращение к ним распространится на нас, мы станем изгоями. Поэтому учились гордиться собой так, чтобы никто не замечал. Или замечал, но не мог предъявить никаких претензий, кроме тех, что порочат самого предъявителя. Лишь потом мы узнали: люди не прощают преступлений тем, кого считают равными себе или ниже себя. Если правильно чваниться, можно обмануть людское чувство справедливости и морали.

— А еще был у нас учитель иврита и каббалы. Изо дня в день пересказывал нам «Талмуд эсэр сефирот», помнишь? — спрашивает Эмилия.

— Ну ты даешь. Я это даже выговорить не могу!

— Тебе и не надо. Двоечник, — ехидничает Эми. — Однажды, перечисляя названия сефирот, он упомянул хохму…

— Какую хохму?

— Мистическую. Не хОхму, а ХохмУ с большой буквы. Были там на Древе Жизни Хохма и Бина, мудрость и понимание. Мудрость, разумеется, принадлежала Адаму, а понимание — Еве. Меня такой расклад жутко разозлил: понятливой, значит, должна быть я, а мудрым назовут тебя! От злости я тебя укусила.

— Укусила? — Я начинаю смеяться, нет, по-девчачьи хихикать, представляя себе безобразие, учиненное нами на скучнейшем уроке каббалы.

— Ага! Укусила за ухо, как гоголевский герой!

— Это который герой? Фемистоклюс?

— Он самый. И ты, Алкид, собирался зарыдать жалким образом, но испугался, что накажут.

— И ничего не испугался! Я себя превозмог.

— Превозмог он… Нюня.

Я не был нюней. Я был малолетним интриганом и манипулятором. И уже в раннем детстве знал, если сделать лицо, как у замороженного Кая: «Это называется: ледяная игра разума. А кроме того, если я сложу слово „вечность“, королева подарит мне весь мир и пару коньков в придачу», то моя Герда-неразлучница разрушит любые ледяные хоромы и испортит все ледяные игры, лишь бы вернуть меня себе. Таковы были наши с Эмилией «казаки-разбойники», без возможности убегать и догонять: я строил вокруг себя стены, Эми их сносила.