— Какое еще бутылочное горлышко? И что такое гаплотип? — Я теряю нить рассуждения.

Джон только обреченно вздыхает в ответ на мое невежество.

— Представь себе чертову тучу генов, которая есть у человечества сейчас. Начнется бунт машин, людей повыбьют, останется нас горстка, генов тоже останется самая малость. С этой малости и начнется восстановление генома нового человечества. Это и называется эффектом бутылочного горлышка: что из генов в него пролезет, то и будем наследовать. Так игрек-Адам и стал прародителем: почти все вымерли, он один выжил и усиленно размножался.

— А если гены Кадошей в то горлышко просочатся? — задумываюсь я.

— Тогда дядюшке с папашей надо действовать синхронно. Подгадать так, чтобы выбили всех носителей чужих генов, а наши чтобы выжили.

Мы переглядываемся, озаренные идеей: вот это план! Всем планам план! Достойный Кадошей.

— Тьфу! — плюется возмущенный Джон. — А говорил, я тебе сюжет «Терминатора» подсовываю. Это еще кто кому Терминатор…

— Слушай, — моя фантазия воспаряет в стратосферу, — а можно придумать что-нибудь такое, чтоб заставить людей с определенными генами размножаться, как тот кролик Игрек… Адам-кролик… прародитель наш?

— Зачем придумывать? Оно уже есть, — небрежно заявляет Джон. — Синдром дефицита удовлетворенности. Те, у кого он в генах прописался, долго радоваться жизни не умеют. Поэтому среди его обладателей полно зависимых — наркоманы, алкоголики, игроманы, сексоголики, экстремалы, авантюристы. Говорят, из-за своего синдрома они и женятся раньше, и детей заводят еще в школьном возрасте.

— У Кадошей он есть?

— Кто?

— Ген этот!

— Это не ген, а несколько генов, сцепленных… Есть. — Джон смотрит перед собой стеклянными глазами.

— Вот видишь, — говорю я тихо. — Вот. Видишь.

Эмиль

Почему таким, как Ребис или Лабрис, любой адский кошмар — словно весенняя лужа, отряхнулся и пошел дальше, а мы обречены снова и снова платить по счетам за свои ошибки, а заодно и за предков, за папашу с дядюшкой? Отец никогда не боролся со своими порочными наклонностями. Наклонности его приятно одолевали. А расплачиваться нам с Эми. Весь вопрос: когда? Сразу после того, как сойдем на берег? Еще до того, как ступим на твердую землю? Через десять лет, когда у отца накопится достаточно генетического материала, и он отпустит нас как результат очередной своей неудачи?

Может, мне стоит не осуждать Ребиса, а радоваться, что он не имеет привычки цепляться за людей и вещи. И даже разницы не делает между первым и вторым. Я надеюсь, мы больше не понадобимся ему, когда наш репродуктивный возраст подойдет к концу. И хотя бы немолодыми («зрелыми!» — утешает меня внутренний голос) людьми мы выйдем из клиника, как выходят из тюрьмы по амнистии — с чистой совестью. Или наоборот, с нечистой совестью, зато с чистой анкетой. А главное, порознь. Если вести себя хорошо, отец ведь исполнит нашу просьбу? Или просьба будет только моей, потому что Эмилия не захочет освобождаться от меня на пороге сорокалетия: кому нужна немолодая одинокая женщина без мужа и детей (десятки, а может, сотни оплодотворенных яйцеклеток не в счет), с недавней операцией на сердце? Только родне по крови — матери, отцу, брату.

Братьям. Есть ведь еще и Джон.

Милый, милый Джон, боюсь, именно ты виноват, что мы оказались в таком положении. И если когда-нибудь увижу тебя, первым делом ты получишь не поцелуй Эмилии, а от меня по морде.

А до тех пор мы с сестрой пытаемся себя спасти. Или хотя бы разобраться в чужих планах на нашу жизнь.