А до тех пор мы с сестрой пытаемся себя спасти. Или хотя бы разобраться в чужих планах на нашу жизнь. Наблюдаем и охотимся, охотимся и наблюдаем, ощущая себя крокодилами, замершими у антилопьей переправы с нерушимым терпением в нефритовых глазах. Раньше как-то не доводилось сидеть в засаде, ведь это мы были антилопами, это за нами наблюдали и на нас охотились. Сейчас в центре внимания толпы другой.

В кают-компании есть круглый стол, за которым все равны, в карты ли играют, едят или перебрехиваются. Но будь этот стол хоть трижды круглым, наш отец все равно будет сидеть во главе. И разыгрывать один и тот же спектакль: сверхчеловек подчиняет и усмиряет человека. Окружающие Абба Амону люди даже не притворяются, не пытаются быть чем-то приближенным к реальности — декорация как она есть, обрамление для центрального персонажа. Хоть Ребис и не делает ничего: сидит, крошит хлеб или пялится в карты, улыбаясь так, что кровь стынет в жилах. А посмотришь с другого угла — улыбка как улыбка, добродушная и даже смущенная.

Все мы, Кадоши, меняемся с ракурсом. Вот и Эмилия, тихая, как ангел, если глянуть на нее с моей стороны (с которой глянуть могу только я), похожа на животное, на хищное животное, одурманенное для перевозки. И глядя на нее, сознаешь: эта женщина ничего не простит — ни ядовитого дурмана, ни насильного увоза от своего Джона, ни попыток украсть у нее молодость.

— Может, удастся договориться с отцом, он отпустит нас и будет забирать материал раз в месяц? — спрашиваю я сестру. Сам не зная, хочу ли успокоить Эмилию или растормошить.

Эми сужает глаза-лезвия:

— Ребис уже объяснил: свои вещи он держит при себе.

— Но отпустил же он нас в детстве? На целых десять лет отпустил.

— Потому что бедный слабенький Альбедо, которого не отпускали, умер. Его разделили, показали ему внешний мир, дали прикоснуться к действительности — и он не выдержал. А мы Абба Амоне нужны сильными, живучими. Для работы в красном.

— Наш код желтый. Мы Цитринитас, а не Рубедо, — напоминаю я.

— Покраснеем. Или дети наши родятся Рубедо, — морщится сестра. — У Кадоша мало времени, он должен подготовить либо материал, либо преемника.

Пока яхта пересекает Филиппинское море, отец пытается нас очаровать, подчинить себе, поглотить. Рассказывает, сколь завидная судьба нас ожидает. Кажется, Ребис возлагает слишком большие надежды на жестокость окружающих: глупые, докучные людишки с их любопытством и ксенофобией; хлеб насущный, добываемый в поте лица; зависимость от еды, питья и комфорта, худший вид наркомании; краткое наслаждение чужой любовью и долгая абстиненция среди равнодушных; а паче всего скука, скука, скука — должны же они вызвать желание вернуться под родное крылышко?

Должны. Но не вызывают. Из отцовских лекций, больше похожих на проповеди, мы понимаем одно: с безумием нельзя бороться, с ним можно только смириться. Или сотрудничать. Особенно, если окружен им, будто остров — морем.

Эмилия с трудом сдерживает себя. Вернее, это я сдерживаю нас обоих, чувствуя, КАК сестра зла. И не только на отца, она зла на весь мир, что потакает роду Кадошей, расплачиваясь с безумными стариками способом, известным со времен Молоха, — приводя на заклание детей сегодняшних и детей вчерашних. Пусть скормят демонам свою плоть и кровь, авось насытят хозяев мира хотя бы на время. Люди не думают о том, что большинство жертв выживает и становится демонами почище тех, кому их отдали.

— Не хочу принадлежать к этой семейке, — повторяет Эмилия, повторяет отчаянно, словно заклинание. — Сколько в них было таланта, красоты, богатства … А где наши гении, богачи, ловеласы? Где наша аллея звезд? Как были тенями, так тенями в Аид и сошли.

— В ад, — поправляю я.