Жертве все равно, на земле она или уже под землей. Девиз рода Кадошей, если таковой существует, наверняка: «Пожертвуй собой во имя будущего». И записан он не в семейных хрониках, а прямо в генах прОклятого семейства. ПрОклятого жертвенностью. От нас требуется то же, что Кадоши требовали от всех своих потомков, брали и не благодарили. Подобные Джону Нигредо сбегали из сумасшедшего дома, в котором не повезло родиться. Альбедо, чистые и хрупкие виктимы, гибли, потому что старые безумцы назначили им судьбу — отдать жизнь на благо Великого делания. Понятно, почему мы, утерянная, отвергнутая стадия Цитринитас, в глазах Ребиса столь драгоценны: все, что он сумеет вложить в нас и выдоить вновь, поможет отцу управлять его последней креатурой.

Ребис надеется, что наши с Эмилией дети станут вожделенными рубедо. Конечно, не сразу, а лет через двадцать адских мук, которые им обеспечит родной дедушка, привычно взяв на себя роль адского демона.

Абба Амона верит: только демоны имеют значение. Ни те, кто их кормит, ни те, кем их кормят, не важны. Именно она, вера эта, выжгла из Ребиса человеческое начало. Разве обычные люди могут обладать такими способностями? Отец всегда, всегда получает что хочет, играючи находит скрытые слабости, вытягивает на свет божий, мотает жилы, вьет из людей веревки. Надо святой воды приобрести. Так, на всякий случай.

Эмилия

Тропическая депрессия идет за нами по пятам и вот-вот настигнет. Разумеется, папенькины охранники этого не видят, но команда-то должна?

Теплое Филиппинское море и окружающие его благодатные страны выпускают клыки не хуже тигров и аспидов, плодящихся в джунглях. Днем эти теплые, точно вода в бассейне, воды кажутся мертвыми, но ночью Филиппинское море оживает и светится рыжими огоньками эвфаузиид, за которыми гоняются светящиеся анчоусы, торжествующе вспыхивая синим с прозеленью, словно клубные лазеры. Из тени под судном стремительными торпедами вылетают кальмары, хватают опьяненных сытостью рыбок — и снова исчезают. Берег все ближе. И все ближе шторм. А может, ураган.

— Ураган. Будет ураган. — Я бросаю слова, как браконьер бросает в воду динамитные шашки. Интересно, скоро хваленая моряцкая невозмутимость всплывет кверху брюхом?

— Угрожающий вид погоды, — соглашается с нами какой-то смельчак, нарушитель обета молчания.

Мы уже привыкли, что с нами никто не заговаривает: у всех приказ оставить нас на съедение papa и его безумной воркотне. У нежданного собеседника лицо, какое могло бы получиться из морды ротвейлера при обработке фотошопом: короткий нос, чуть обвисшие брыли и пронзительные умные глаза, следящие за каждым нашим движением.

— Чуете тайфун?

За это «чуете», как будто мы одной с собеседником породы, отец бы освежевал взглядом. Но мне хочется благодарно потрепать человека-ротвейлера по макушке. У него благодушная рожа, на которой написано приглашение к общению — и легкий намек на то, что общение нужней нам, чем ему. Неужто перед нами человек Лабриса? Раньше мы, похоже, не встречались. Быстро и деловито, как умеют служебные псы, «ротвейлер» вытаскивает нас на палубу, сыплет моряцкими байками, тычет короткопалой ладонью вдаль. Объясняет, почему тишайшая, безоблачная погода столь угрожающа, какие легенды связаны с этой частью моря, рассказывает, как попал в знаменитый тайфун «Тельма».

— Мы были от ядра в ста милях! — возбужденно машет он руками.

— В целых ста милях? — иронизирую я.

— ВСЕГО в ста милях! «Тельма» за двое суток пересекла акваторию и вышла на Южную Корею. Погибло триста человек, снесло тысячи домов, суда тонули сотнями. — В его голосе восхищение, а в глазах — первобытная радость. Не страх, но чистый восторг и полное оправдание.