— Простите бестактность моего брата, — ответила Эмилия, пожимая чемпионскую длань. — Это у него от сырости.

Любимого советским зрителем фильма японец не смотрел, поэтому принял шутку как свежую и захохотал, запрокидывая черноволосую голову и колыхаясь животом. По поверхности воды пошла рябь, почти волна.

— Нам прийти попозже, когда вы закончите тренировку? — преувеличенно любезно осведомился я, не зная, как извиниться за то, что назвал сумоиста толстозадым.

— Это не тренировка. Я просто рюбрю правать! — махнул рукой спортсмен и хитро прищурился, пряча глаза в щеках: — А вы?

— Разрешите! — азартно воскликнула Эмилия, соскальзывая в воду. Я обреченно закатил глаза и последовал за своей неугомонной тщеславной сестрицей.

В тот день мы показали Шачи, что такое синхронное плаванье в смешанной паре. Годы и годы тренировок сделали нас единственными представителями этого вида спорта. Олимпийский комитет придумал подводное танго уже после нас.

Человек-косатка свистел и хлопал, восхищался, как ребенок, смешно картавя, переходил на японский, с японского на английский, с английского на китайский — словом, был отличной публикой. Будь мы наивней, могли бы подружиться с этим большим, нет, огромным ребенком, но хищный огонь, горящий в глазах чемпиона, подрагивающие ноздри, да и вся его пригнувшаяся, как перед броском, фигура пугали. К счастью, сумоист решил действовать исподволь. Иначе он зажал бы, запер наши два тела своим одним в раздевалке у бассейна, устроенной наподобие обезьяньей ловушки, и все бы закончилось быстро и грязно. Хвала японскому преклонению перед благородством и изяществом, а также спортивному духу, вбитому в косатку Шачи с детства.

Но не могло же все быть так просто. С кем угодно, только не с нами.

На следующий день в бассейн в «наше время» заявился якудза. В костюме его можно было принять за почтенного человека, бизнесмена, сэнсэя, но он вышел и встал на бортике, татуированный так, что и в плавках казался одетым — и сомнений не осталось. Перед нами был преступник, демонстрирующий верность клану телом и душой. При виде спины, украшенной мощным карпом, символом стойкости и преданности, в глазах Шачи появилось отвращение пополам с жалостью. Как будто якудза показал свою слабость, а вовсе не силу. Хотя татуировки у бандитов — символ силы, разве нет? Якудза, не обращая внимания на нас, поднялся на вышку прыгнул оттуда, не слишком ловкий, но крепко сбитый — и пошел нарезать круги по бассейну. Рыбина на его спине, сверкая чешуей и зыркая бешеным глазом, извивалась под водой, как живая.

Через пару дней мафиози отверз уста и что-то произнес в сторону Шачи, называя того «ёкодзуна». Мы навострили уши, предчувствуя: якудза наверняка бросает вызов, говорит, что не пытается взять наше расположение силой, однако ухаживаний не оставит.

И если Шачи старается вызвать доверие к себе и приязнь, наш чистый помыслами японский друг, то безымянный якудза, показавший свои татуировки (признак скорее изгоя, чем успешного современного мафиози), собирается воздействовать страхом. Да так, чтобы выкурить из наших голов всякую мысль о сопротивлении. В этом он схож с Абба Амоной.

Эмилия

Мы как будто участвуем в аукционе, длящемся днем за днем, и на нем только один лот — мы сами. Когда толпа калифов на час лапает тебя глазами, поневоле вспоминаешь: ты для них всего лишь экзотическая блядь. И хотят они тебя, потому что после ночи с парой сиамских близнецов даже самому искушенному развратнику будет что вспомнить.

Конечно, изнасилование-другое сломает и не таких баловней, как мы, а главное, запросто разуверит в том, что наше тело принадлежит нам и что мы вправе им распоряжаться.