— А где сейчас близнецы?

— Немного восточнее, — ничего не объясняет Нигредо. — Но мы можем заставить их приехать. Прямо сюда.

— Как?

— Отец нипочем не откажется посетить Монумент Йонагуни! — И Джон смотрит на меня с таким победным видом, точно сам этот монумент и построил. — Мы сообщим, где находимся — и через пару дней близняшки выклянчат поездку сюда.

— А потом что? — Я по-прежнему пытаюсь служить голосом разума.

— А потом мне снова повезет. — И Джон делает еще глоток жуткого рисового спирта. Лицо его горит, освещенное вспышками молний, за окнами грохочет гром, и ураган, доставивший нас сюда, дружелюбно, иначе не скажешь, выбивает окно, не закрытое ставнями.

Эмиль

Отец выводит нас в зал, приобняв меня за плечи. Наверное, понимает: обними он Эмилию, получит острым девичьим локтем в солнечное сплетение. Я, в отличие от своей сестры, по мнению Ребиса, человек мягкий, безвольный, трусливый, вот и притворяюсь невозмутимым. Beware the fury of a patient man, папа.

Мои мысли принимают другое направление. Почему, когда меня обнимает Ян, кажется, что он окружает и защищает меня, прикрыв собой от враждебного мира, а когда это делает кто-то другой, ощущается как капкан? Если бы я сомневался в том, что хочу опять увидеть своего парня, история с похищением расставила бы точки над «и». Любовь не заполняет собой пустоты души, словно наркота. Любовь отсекает все несущественное — так же, как близость смерти.

Временами мы с Эми забываем, что на кону ее жизнь — вернее, наша общая жизнь. Если отец не разделит нас, не так уж много нам осталось, мое сердце, точно Боливар, не выдержит двоих. А если разделит — кто знает, выживет ли Эми одна? Останется ли с нею Джон? Поймет ли, что ей нужен брат — в любом качестве: друга, любовника, защитника? Что вместо одного брата, которого вот-вот утратит, она ищет другого, пусть непохожего на ее близнеца, но все же, все же… И если Джон поймет, как он отнесется к своей роли заместителя?

— О чем ты думаешь, возрюбренный? — рокочет Шачи. Его смешит наша реакция на его картавые «р»: нам обоим становится весело и как-то безопасно, когда он зовет нас «возрюбренными друзьями» или просто «возрюбренными».

— О себе, как всегда о себе, — киваю я и принимаю из рук ёкодзуны бокал.

Не знаю, пьет сумоист все эти напитки, которые ему подсовывают официанты, или его спортивная диета распространяется даже на воду. Еду — странное на вид и на запах тянко — ему готовит личный повар. Личный тренер проводит с ним по полдня в спортзале. Личный массажист разминает это огромное, привычное к боли и травмам тело, а личный врач каждый день проверяет, не идет ли сумотори на закат, к старости, диабету и подагре.

— И немного обо мне! — встревает Эмилия. — По-братски и по-дружески. — И смотрит на меня вопросительно.

— Ветер и вишневый цветок не могут быть друзьями. — Кажется, это японская поговорка. Среди них полным-полно глуповатых, точно капитаном Очевидность придуманных. Но есть и такие, от которых сердце щемит, как перед бедой.

— Это кто тут вишневый цветок? — грозно вопрошает Эми.

— Он, — показывает на меня ёкодзуна.

— Почему? — изумляемся мы с сестрой. Хором, как всегда, когда наши чувства искренни.

— Он осторожный, хрупкий, знающий, что такое внезапная смерть, — загибает пальцы богатырь.

— А я? — обиженно тянет Эмилия, и в глазах ее пляшут черти.