Как звали слугу Клаустры, силача, способного поднять двух человек? Нед? Нэйт?

Нэйтик.

Сейчас этот Нэйтик выглядывает из-за плеча Ребиса, глазки его бегают, он мучительно размышляет, видно, как тяжкими жерновами ворочаются его мозги: выбраться отсюда, бросив хозяйку, прикрываясь ее мужем, будто щитом, — заставить нас отпустить Клаустру, прорываться с ней вдвоем, — прикончить проклятого чужака, от которого одни беды и будь что будет. Трусливая душонка в могучем теле вот-вот впадет в панику, и слуга, чья роль непонятна, попросту перебьет всех главных действующих лиц нашего гиньоля. Но что поделать, мы не можем ни усмирить его, как зверя, ни успокоить, как разумное существо. Никто из нас не говорит на хинди.

Хотя нет. Один говорит. Одна.

— Вели ему отпустить Ребиса, — шипит Джон, прижимая балисонг к шее собственной матери. В мертвенно-голубом свете фонарика наливающаяся кровью царапина кажется черной.

Клаустра что-то произносит: может, просит отпустить бывшего мужа, а может, дает инструкции янычару своему, тугу-душителю — посветив в сторону Кадоша, я вижу его перечеркнутое не то веревкой, не то скрученным платком горло, белые пальцы, намертво вцепившиеся в румал. Ведь это же румал, орудие безумных слуг Кали. Как идейный убийца оказался среди безобидных — относительно — адживиков? Как-как… По воле еще более безумной Джоновой мамаши. Нэйтик нужен Клаустре для грязных дел, которые «не по судьбе» аскетам, безучастно ждущим, когда пройдут восемь миллионов четыреста тысяч махакальп. Велика сила терпения.

Мать Джона все приговаривает и приговаривает, Нэйтик ее вроде как слушает и не слушает одновременно, но постепенно втягивается в разговор, начинает отвечать, огрызаться, часто и со злостью повторяя: «Пиндари!». Когда то же слово произносит Клаустра, в нем звучит глубокое презрение, сродни презрению богини, наблюдающей, как пьяные атеисты оскверняют ее храм, надеясь осквернить и само божество, да куда там! Руки коротки.

Нэйтик злится, подергивает платок, явно не собираясь сдаваться. Может, у него детишки малые или жена больная, оттого он и забыл черную госпожу свою, пошел в услужение к госпоже белой, безотчетно ужасающей, словно самая темная Кали. Все равно Нэйтик ведет себя не как отчаявшийся злодейский прихвостень, а как псих в стадии обострения. Мир вокруг силача-туга явно не тот же самый, что вокруг нас. В своей измененной вселенной он слышит то, чего Клаустра не говорила, видит то, кем она не является. В его голосе появляются жалобные нотки. Особенно когда он обращается к хозяйке «Кали Ма», «Мать Кали». И от этих его слов Клаустра меняется на глазах, будто вырастая, окруженная тенями и голосами существ, которых нет здесь, с нами, нет среди живых, нет нигде в материальном мире. Они шепчут, поют, морочат, от их танцев и песен воздух плывет, стены тесной камеры раздвигаются. Неизвестно откуда взявшийся порыв ветра колеблет паутину, серебряная бабочка из тел близнецов вот-вот освободится, забьет крылами и взлетит ввысь, в открывшееся посреди белого дня аспидно-черное небо.

Нет, это Эмиль с Эмилией раскачивают подвес, точно гамак у синего филиппинского моря. Арка от слаженных движений их тел трещит и, похоже, скоро обвалится. Не знаю, каменная она или гипсометаллическая, но ее падение невыгодно никому из нас.

Перевожу взгляд на близнецов. Те явно не в себе: голова Эмилии свешивается на грудь, волосы от мерных покачиваний колышутся, как водоросли в воде, и липнут, как водоросли; по телу Эмиля пробегают судороги, шея выгнута под немыслимым углом, острый кадык торчит, словно ребро ножа.