Мой Джон был создан для этой войны и получился форменным Люцифером — и, словно извиняясь за появление его на свет, Абба Амона создал ангела, несущего разрушение, беднягу Альбедо, жизнью, которая приходит посредством воскрешения — или не приходит. Мы с братом были третьими — нас создали как оружие. Кадошам кажется, что они могут с нами справиться — зря, зря. Зря. Мы — та змея, которую им не околдовать, зато мы околдуем их, когда проснемся, напитавшись темнотой, выпущенной из сотни (или сколько их там, в соседней пещере?) человеческих душ. Или, может быть, я проснусь одна и немедля обовьюсь вокруг вашего первенца, вашего демона разрушения.

А вдруг Джон даже не любит тебя? — нашептывает темнота, медленно поглощающая меня прежнюю, ему просто нравится тебя спасать, это комплекс героя, подсевшего на наркотик людской благодарности, твой Джон спасает фаталистов-тагальцев, которые адживики больше самих адживиков, их нияти-вада плещется у них под боком и каждый год приходит по их души, но Джонни любит разрушать планы судьбы. Он сын женщины, которая служит судьбе, и мужчины, который следует своей судьбе с покорностью, какой нельзя ожидать от столь странной твари, подумай, кто мог родиться от этих двоих? Только бунтарь, терминатор, противоположный им обоим.

Забери его у них, забери, забери, ты же можешь — и пусть Джон разрушает не чьи попало судьбы, а только твою долю, предначертанную лет за триста до твоего рождения, ты все равно не примешь ее, или она тебя не примет. Подарок судьбы. Баловень судьбы. Перст судьбы. Произвол судьбы. Что все это значит, лишенное смысла, затертое, обкатанное до гладкости, точно морскими волнами, миллионами языков? Вдруг смысл все-таки есть, и это он завис над твоей головой, будто дамоклов меч, оттого и не радуют ни подарки, ни баловство, и ты не знаешь, следить ли тебе за качающимся острием или опустить голову на грудь, отгородиться от мира завесой собственных волос и не думать, не думать о толщине волоса, на котором подвешен меч…

Внутри у меня — у нас — странная гудящая пустота, а в висках бьет и ухает, словно после бега, кровяной пульс. Как редко мое слабое сердце бьется с такой скоростью! И только Эмиль, качая кровь за двоих, может его разогнать — не Джон и не отец. Но эти двое собираются заменить мое сердце чем-нибудь получше, быстрым и мощным. Они собираются оторвать меня от Эмиля, как отрывают ребенка от матери, чтобы бессмысленный комок плоти прожил свою собственную жизнь, отрывают при рождении, при взрослении, при рождении собственных детей, в борьбой за независимость.

Остановись, Эми, остановись. Твои мысли снова тянутся к Ребису, к его злой радости от превосходства над простыми смертными, к его мечтам, в которых отец равняет себя с зародышем всего человечества, с Адамом Кадмоном, а ты должна думать о Джоне. Иначе…

Иначе он спасет тебя и пойдет дальше. Со своим комплексом героя и тягой к неудачникам, к тому, над кем судьба вершит свой произвол, отказывая и в подарках, и в праве на жизнь. Джон не даст им пропасть, скорее пропадет сам.

Я проговариваю все эти слова у себя в мозгу, раскачивая арку мерными, бессмысленными движениями безумца. Так сумасшедшие со связанными за спиной руками, в плену смирительной рубашки, на распутье света и тьмы, сидят и раскачиваются часами, глядя в одну точку и видя то, чего не видят врачи, санитары, посетители.

Нормальные люди слепы. Им нечем видеть.

Зато у меня, кажется, открылся третий глаз, силой которого можно растапливать арктические льды. Им я вижу: наш главный противник в голове каждого из вас. Если мы попытаемся уничтожить его, чтобы спасти вас, вы уничтожите нас, чтобы спасти его. Эта стратагема кажется такой красивой, что я не могу не хихикать. Мой смешок раскатывается по пещере, растет и множится, уходит в унтертон и сливается с голосом горы.