Остановись, Эми, остановись. Твои мысли снова тянутся к Ребису, к его злой радости от превосходства над простыми смертными, к его мечтам, в которых отец равняет себя с зародышем всего человечества, с Адамом Кадмоном, а ты должна думать о Джоне. Иначе…

Иначе он спасет тебя и пойдет дальше. Со своим комплексом героя и тягой к неудачникам, к тому, над кем судьба вершит свой произвол, отказывая и в подарках, и в праве на жизнь. Джон не даст им пропасть, скорее пропадет сам.

Я проговариваю все эти слова у себя в мозгу, раскачивая арку мерными, бессмысленными движениями безумца. Так сумасшедшие со связанными за спиной руками, в плену смирительной рубашки, на распутье света и тьмы, сидят и раскачиваются часами, глядя в одну точку и видя то, чего не видят врачи, санитары, посетители.

Нормальные люди слепы. Им нечем видеть.

Зато у меня, кажется, открылся третий глаз, силой которого можно растапливать арктические льды. Им я вижу: наш главный противник в голове каждого из вас. Если мы попытаемся уничтожить его, чтобы спасти вас, вы уничтожите нас, чтобы спасти его. Эта стратагема кажется такой красивой, что я не могу не хихикать. Мой смешок раскатывается по пещере, растет и множится, уходит в унтертон и сливается с голосом горы.

От органного гула, переходящего в ультразвук, Эмиль вскрикивает высоко и резко, как птица, — и приходит в себя.

Глава 4. Мир место изменчивое

Ян

В этих чертовых пещерах легко поверить, что все мы у судьбы в руках. Что одним предназначено умереть здесь, среди шепотов и гула, зарождающихся внутри горы, будто в гигантской глотке. Что другим суждено убить первых, даже если эти другие пришли первых спасти. Что намерения и планы людские ничего не значат перед лицом нияти-вады. Что Клаустра привезла сюда всех — мужа, слугу, пасынка и падчерицу — лишь для того, чтобы неизбежное воплотило себя в них и на них, без жалости и без разбора.

— Ту де свите! — приказывает то ли Клаустра, то ли нияти-вада — ее устами.

Слова жены явно адресованы мужу. Она разговаривает с ним по-французски, надеясь, что ни я, ни Джон не знаем французского — мы и не знаем. Но это выражение мне знакомо: оно значит «сейчас». И наверняка предполагает что-то убийственное. Вот только для кого?

Ребис, легко отстранив спящего с открытыми глазами туга, движется ко мне. Я замираю, точно добыча перед змеей — завороженно наблюдаю, как летящая навстречу смерть выворачивает ядовитые зубы из широко раскрытой пасти. Луч света делает его лицо голубовато-бледным, словно луна, а глаза прозрачными, как озера среди скал. Губы безумного гермафродита произносят речи, которые я слышу, но не узнаю ни слова. Иностранный язык? Латынь? Санскрит?

— Ян, — напряженным голосом произносит Джон, — заткни ему пасть.

— Нет! — возражаю я. Я? Возражаю Джону, да еще в такой момент? Я что, спятил? — Нет, Джон, пусть договорит.

— Он тебя гипнотизирует. Это опасно! Скорее, Ян.

Ребис, точно не слыша слов своего первенца, проходит мимо меня, продолжая нараспев свои… заклинания? песнопения? Порой они переходят в низкий рык, в горловое пение, в звук варгана. Когда Кадош оказывается в нескольких сантиметрах от меня, я вижу, что по вискам его катится пот — крупными каплями, как будто мы не в холодном каменном брюхе горы, а в жарко натопленной бане. Я отступаю, чтобы не мешать Ребису. Нельзя прерывать процесс на середине, чем бы этот процесс ни был.

Мне представляется наполовину отформатированный диск, с оборванными связями и полустертыми файлами, недееспособный, больной, безнадежный. Руины прежней личности, кладбище для некогда мощного двойного интеллекта.

В том-то и беда, что двойного.