Перевожу взгляд на близнецов. Те явно не в себе: голова Эмилии свешивается на грудь, волосы от мерных покачиваний колышутся, как водоросли в воде, и липнут, как водоросли; по телу Эмиля пробегают судороги, шея выгнута под немыслимым углом, острый кадык торчит, словно ребро ножа. Ребис шевелит губами; я, конечно, не слышу, что он там бормочет, зато вижу, как он направляет звук, будто умелый актер на сцене с плохой акустикой, и направляет не куда-нибудь, на близнецов. Опять чертов Кадош ловит рыбку в мутной воде, заговаривает Эмиля-Эмилию на подчинение. Я злюсь — и вместе с тем понимаю Абба Амону, понимаю нас всех.

Каждый из нас, собравшихся здесь, кроме туга Нэйтика, мечтает поймать ее, эту бабочку, вонзиться в нее булавкой, пришпилить к собственному плану бытия, заполучить навечно. Нас словно по конкурсу отобрали, глухих к голосу разума, неспособных подавить свою природу, ввести ее в рамки человеческого поведения, одержимых. Охотников. А добыча вот она, мотается в путах, сплетенных для нее техперсоналом, ждет, кому достанется. Кто тот счастливчик, которому Эмиль или Эмилия мозги выжжет. Мы всё понимаем, но от Эмиля или Эмилии нипочем не откажемся, даже если заполучить их значит разрушить собственное эго.

Наверное, того и пытается достичь истинная любовь — истинная не в нашем, людском, а в природном, вечном значении — разрушить наше эго, разъесть его. Оттого и действует на нас, будто сульфур, серная пыльца с крыльев алхимической бабочки.

Пока я размышляю над сущностью любви, Джон сосредоточенно управляет сразу несколькими куклами. Сейчас, например, он шипит своей матери прямо в ухо очередной приказ, усиливая нажим балисонга.

— Люи диэ нинд! — выкрикивает Клаустра по-французски. Я, разумеется, не понимаю ни слова. Но мать Джона и говорит не со мной, а с Ребисом. И тот понимает, что от него требуется.

— Нинд! — приказывает он раньше, чем отзвучит эхо.

Звучит как «убей» или «умри». В легких у меня заканчивается воздух. Нэйтик, не сводя глаз со своего божества, отпускает Ребиса, распуская платок на его горле. Глаза слуги Кали стекленеют.

Нэйтик, туг-душитель, искушенный в мастерстве связывания, обязанный убить во славу Кали Ма сотни людей, спит с открытыми глазами — почти так же крепко, как его соотечественники-адживики, покорные Великой Необходимости, Нияти-ваде, Судьбе.

Эмиль

Мир — место изменчивое. Только что мы с сестрой висели на дыбе в пещерах адживиков, тратя все силы на то, чтобы выжить и сохранить разум свой хоть в малой мере, отпущенной нам природой, и вот мы уже летим в тартарары, запущенные отцом нашим в открытый космос, сорвавшись с привычных орбит. Я больше не вращаюсь вокруг Яна, а Эми — вокруг Джона. Мы летим, каждый в свою сторону, и видим каждый свое будущее. Наш страх перед будущим заглушен голосом Ребиса. Мы не понимаем слов, которых он произносит, речь его похожа на выступление Гитлера: сперва напыщенно, затем льстиво, затем взвешенно, затем все безумней и безумней. И вот Абба Амона уже орет и топает, будто распорядитель в цирке уродов, что-то приказывает, что-то обещает, клянется, что мы унаследуем землю вместе с кроткими…

От слов отца, от мерного качания арки мы чувствуем, как в нас впиваются все осколки всех миров. Не знаю, кто из нас первым начал раскачивать арку, но это смертельно опасное колыхание, оно может убить и нас, и тех, кто прячется во тьме. Наши тела транслируют панические сигналы, и вместе с тем от усталости, от дурманных испарений, от отцовской ворожбы глаза наши закрываются, а разум, наоборот, излишне открыт и уязвим, он позволяет переполняющим его чувствам затопить нас, поглотить и пожрать.

Отец нашептывает нам воплощение мечты, и если у небесных тел бывает мечта, то это полет в космических огнях или в ледяной алмазной пыли, а в конце его — взрыв ярче тысячи солнц, выжигающий целую галактику до самого ее центра, черной дыры, равнодушно глотающей межзвездные облака и туманности.