И вместе с тем не могу не глазеть на Кадоша-старшего, отгородившегося от всего на свете. Лучи фонариков то и дело пробегают по его сгорбленной фигуре, и тени мельтешат по стене из стороны в сторону, вверх-вниз, кругами и спиралями. На лице Абба Амоны равнодушно-блаженное, кошачье выражение. Он выглядит не сумасшедшим, коим, собственно, является, а гением, завершившим великий труд, и против воли внушает сочувствие и почтение. Даже мне, который ЗНАЕТ.

Кадоши — все Кадоши — живая бездна обаяния, но в глубине ее скрыто умение манипулировать и подчинять, добытое потом и кровью. Можно видеть сущность каждого представителя клана и все-таки не понимать, как они выжили и не истребили друг друга. Вернее, враг врага. По Джону и Ребису, по Эмилю-Эмилии и Ребису видно: согласие детей с отцовской волей всегда было лишь игрой, однообразной и унизительной, в которую Нигредо и Цитринитас играют с тех пор, как родились. Я не вижу ей конца. Меня терзают сомнения, что нам с Джоном удастся вырвать близнецов из лап семьи: наверняка остались ниточки, не оборванные ритуалом и оставленные из долгосрочного расчета. Знаменитые кадошевские планы. Как помешать старшему поколению Кадошей лепить из поколения младшего что им, старым хрычам, вздумается? И возможно ли это?

Когда мы, наконец, ставим близнецов на ноги, Эмиль вскрикивает, отчаянно и победно. Я знаю, это не крик боли, но и в чем победа — не понимаю. Остается лишь надеяться: триггер, запускающий силы саморазрушения, отключен. И Эмиль чувствует, что свободен. Еще не окончательно, но будет.

Мы с Джоном выносим близнецов из пещеры, все еще наполненной отзвуками ребисовых заклинаний. Вся она гудит и резонирует, перекатывая по углам низкие жужжащие звуки. И кажется, они никогда не умолкнут.

Во втором зале идти приходится по телам. Адживики так и не очнулись, хотя я уверен: никаких веществ, кальянов и понюшек здесь нет и в помине. Паства нияти-вады намедитировалась до отключки и теперь проваляется здесь до вечера. Впрочем, на улице уже вечер. Меньше, чем через час на Барабары опустится ночь.

— Зачем вы нас обманывали? — внезапно спрашивает Эмилия. Четким, трезвым голосом человека, отродясь не висевшего на каменной арке в душной промозглой пещере, без капли воды, без надежды выйти отсюда живым и в своем уме. — Зачем пугали?

— Вас нужно было держать в напряжении, — отвечает Клаустра. — Несколько дней. Чтобы сознание раскрылось.

— Раскрылось чему?

— Нияти-ваде, — пожимает плечами эта сектантка. — У адживиков готовность принять неизбежное тоже не сразу появляется. Нужно, чтобы человек лишился всего — и был готов лишить себя всего остального.

— Чего остального? — допытывается Эми, неудобно изогнувшись в руках Джона.

— Не дергайся, — предупреждает тот. — Порвешь аорту.

— Скорей бы уж, — нехорошо шутит Эмилия.

Мы с Джоном замираем и смотрим на Эми с изумлением: раньше она никогда не изъявляла нетерпения. Наоборот, ее брат хотел освободиться, а сестра… просто ждала.

— Вот этого и лишиться, — усмехается Клаустра. — Майи. Своеволия. Стать одомби, пустотой, принимающей все, что ей дают.

— Кстати! — вскидывается Эмиль (вот только этого и не хватало!). — А что с майтхуной?

— На черта она нам? — лениво подает голос Ребис. — Мы не так молоды и не настолько стары, чтобы извращаться. Заниматься сексом можем и в своих телах. — И бросает на бывшую жену многозначительный взгляд. Ну очень многозначительный.

— Вы, дети, вообразили себе все самое ужасное, что мы можем с вами сделать, — поддакивает Клаустра.