Столетия назад в голову основателя рода Кадошей (не поймешь, то ли ученого, то ли чернокнижника, но наверняка гордеца, рожденного в греховной близкородственной связи) пришла мысль посчитать, как скоро природа разбавит кровосмесительный настой, поколение за поколением, поколение за поколением, пока от изначальной крови не останется лишь слабый след. Возможно, он даже написал об этом трактат, пытаясь облегчить душу и совесть. Трактат, само собой, потерялся, остался лишь обрывок листа, лишь осколок мысли: все мы капли в море, в безбрежном человеческом море, следует принять свою участь и не противиться. Потомки, однако, сделали вывод, противоположный тому, что внушал прародитель. Они не захотели растворяться и, чтобы избежать исчезновения, испробовали инбридинг и лайнбридинг.

Они рисковали, страшно рисковали. Любой заводчик знает: близкородственное скрещивание, как ключом, открывает все хорошее и все дурное в породе. Любой наследственный недуг, любое уродство проявилось бы вдвое, вчетверо в потомке, получившем четверную дозу фамильного порока. Может быть, они считали пороки свои — достоинствами? Как бы то ни было, веками Кадоши оберегали себя от растворения в рассоле чужой крови. Зачем? Что пытались сохранить? Не цвет глаз и волос, не миловидность же? Верить не хочу, что ради самой пустой цели Кадоши творили ТАКОЕ…

То ли от этой мысли, то ли от заползающей под одеяло прохлады меня передергивает.

— Проснулась? — Джон раскапывает мое пропотевшее насквозь убежище так спокойно, словно это шелковые простыни, благоухающие пачулями и лавандой. Его губы прикасаются к моему лбу: — Температура спала. Таблетку прими.

— Аспирин? — сонно тяну я. — Или опять какая-нибудь дрянь на пепле и коровьих лепешках?

— Больше никакого вибхути. Обещаю.

— Таблетка-чай-бульон, — бормочет рядом Эмиль. — И только потом они разрешат нам пойти помыться. Матрас как болото, фу.

Будь мы обычными братом и сестрой, затеяла бы я свару на тему «А кто это фу сделал?» — но мы не можем упрекать друг друга в физиологических реакциях. Нельзя ругать собственное тело, этот путь ведет в пучину аутоагрессии. Хотя, возможно, мы давно уже там, в пучине.

— Ну прости, — вяло отвечаю я. — Я нечаянно.

— Мы их убьем, — утешительно говорит Эмиль. — Вот выздоровеем окончательно и всех зарежем. Или отравим.

— И Джона? — преувеличенно жалобно спрашиваю я.

— Нет, твоего засранца попросим выйти, — фыркает Эмка. — Но Яна я точно убью. Он мне градусник ставил.

— И что?

— Сказать, куда?

— Никаких подробностей! — кричу я и отбрасываю одеяло. — Никакого чая, никакого бульона, мыться сию минуту.

— Может, все-таки… — начинает Джон.

— Нет! Всё, что он, — я указываю на брата, — съел и выпил, я уже по венам гоняю.

— Насладись моим сахаром и моим тестостероном напоследок, сестренка, — усмехается Эмиль.

— Не знаю, что я буду делать без тебя, — без капли иронии говорю я.