— Нилакантха мой синегорлый, ядом травленый… А я старая пиявка. Знаешь, мы прекрасная парочка. — Голос у Клаустры тоже шелковый, что та удавка.

Абба Амона лежит неподвижно, похожий на надгробие, отлично сохранившееся надгробие, а может, гипсовый слепок с самого себя, анатомически подробный.

Я стараюсь не пялиться: мой внутренний вуайерист слишком вял и тщедушен, чтобы получать удовольствие от увиденного и услышанного. Да и от мысли, что Джон вынужден подглядывать за собственными родителями, неуютно. Но на лице Джона нет ни смущения, ни нездорового интереса. Ничего на нем нет, кроме напряженного внимания — и то на картинку мой напарник не смотрит, знай вслушивается в голос Клаустры. Мать Джона с придыханием шепчет слова, которые мы понимаем через раз:

— Неблагодарные мелкие говнюки. Им никогда не понять, что ты гений. Ты можешь работать за целую бригаду врачей, но не за две бригады. Что ты будешь делать, когда освободишься от близнецов?

— Скучать, — мертвым голосом отвечает Ребис. — Исправление совершится и мне останется только скучать. Века два-три.

Неужели они заговорят о своих планах — и мы вот-вот всё узнаем?

— И зачем только я с вами связалась? — задумчиво произносит Клаустра. — Двое братьев, оба гении, оба непризнанные, оба психи, оба мазохисты.

— А Лабрис мазохист? — слегка оживляется Кадош.

— Нет, он клоун в интермедии. Пока ты или твои дети не сотворят с человечеством что-нибудь бесконечно доброе, Лабрис будет пугать хомо люденс своими механическими куколками.

— Ты считаешь, я антихрист?

— Нет, ты зверь Апокалипсиса. Второй, тот, что вышел из земли и похож на агнца, но говорит как дракон: «Он действует со всею властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю». Никакой блуднице не оседлать тебя. А жаль.

— И кто же тогда первый зверь?

— Твой род, дорогой, твой чертов род, семь его царей и десять его изобретений.

— Ты подсчитала? — Ребис от изумления садится на постели, заваливая на себя жену. Похоже, не такую уж и бывшую, если судить по привычности, с какой она устраивается в кольце его рук. — Подсчитала наших преступных предков и сокровища, ими добытые?

— А как же! — ухмыляется Клаустра. — Должна же я была знать, сколько добра вы нажили своими преступлениями. Необходимость бегать по всему свету от законов божеских и человеческих не в счет.

— И когда все творения благословляются и украшаются одновременно, и тогда заканчивается исправление, называемое украшением короны невесты. Поглощена будет смерть навеки, и отрет господь бог слезы со всех лиц, и снимет поношение с народа своего по всей земле; ибо так говорит господь, — снисходительно улыбается Кадош, цитируя кого-то из тех, в чьи пророчества я не верю. Но почему-то верит Кадош-старший и весь его клан, включая Джона.

— Неужто гмар тиккун начинается? — то ли язвит, то ли оживляется Клаустра. — За это надо выпить! Пойдем накатим, муж мой.

— Что такое гмар тиккун? — спрашиваю я, не вынеся собственного невежества.

— Исправление мира, ни много ни мало, — машет рукой Джон. — Деталей не помню. — И снова погружается в прослушку.

Деталей он не помнит! А вспомнить придется. Привычно лезу в Сеть. Читаю каббалистические мифы о вселенной, потерявшей свою гармонию из-за мировой катастрофы, швират келим, когда от Древа Жизни — десяти сосудов, вобравших в себя потоки божественного света, осталось три, а из осколков и украденного света родился источник мирового зла.