Они еще какое-то время спорят, решится ли масонская ложа повлиять на их семейные расклады. Информация, за которую конспирологи отдали бы правую руку, для нас скучнее «Бондианы»: те же красивые названия коалиций, те же роскошные офисы для встреч и еще более роскошные отели для проживания мастеров, хранителей, рыцарей и исповедников — сколько затрат, сколько усилий, чтобы прикрыть бесполезную суету топ-менеджеров по мироустройству!

Но сколько бы они ни бегали по земному шару, гмар тиккун зреет в наших телах. Эта мысль наполняет меня тщеславием и злорадством.

Эмиль

Я наблюдаю за сестрой все время, пока мы слушаем разговор Кадошей-старших. Эми чему-то рада. Она торжествует, но над кем? Не вижу никаких причин для торжества — по крайней мере в разговоре братьев.

Их голоса гулко отдаются от стен и от пола, точно в пещере, где нам воочию явилась госпожа Нияти-вада. Такое ощущение, что этот дом больше изнутри, чем снаружи. Или кроме игровых комнат со станками и рамами для подвешивания здесь имеются еще и комнаты неигровые? Пыточные подвалы, подпольные операционные, выбитые в скальном основании, тоннели, ведущие на ту сторону холмов. Может быть, Лабрис устраивает такое в каждом своем доме — неуютно ему живется без пыточных подвалов и потайных ходов.

Братья ожесточенно спорят, ввязываться им в войну с ложей Клаустры или не стоит.

— Я знаю, где остановиться! — доказывает Ребис.

— Не уверен.

— Я знаю, Лабрис. На один шаг дальше, чем остановился бы ты.

— Не лезь в это дело, — прочувствованно говорит старший из Кадошей. — Клара тебя сомнет. Вы с нею не ровня. Она стремится к экспансии, ты — к аналитике. Ей дана здоровая агрессия и способность захватывать все, что попадает в поле ее зрения, тебе — умение собрать из кусочков будущее мира. Ты ей не конкурент. Как и она тебе. Зачем пытаться контролировать то, что контролировать не можешь?

— Ты был влюблен в нее чертову уйму лет, — бесцветным голосом произносит отец. — Почему ты подложил меня под нее? Почему сейчас уговариваешь прогнуться? Хочешь, чтобы все шло как идет: Нейтик по ее приказу вязал меня узлом, а твоя любимая женщина выбивала и вытрахивала из меня мою маменьку, плаксивую идиотку?

— Почему маменьку? Тебе стало хуже? — внезапно пугается Лабрис. Дядюшку не напугало обсуждение мер, которые предпримет мировое масонство, чтобы завладеть Ребисом со всеми его чудовищными ноу-хау, уникальным геномом и не менее уникальным умом, но упоминание их матери (о которой никто из нас ничего не знает) нервирует Лабриса. Сильно нервирует.

— Да, хуже! Синдром Клайнфельтера делает из меня бабу, — шипит Ребис.

— Но все-таки меньше, чем других, — успокаивает брата Лабрис. — Ген-редактор превратил твой мозаицизм в обратный, идет реверсия. Лет через десять ты будешь настоящим мачо, братишка!

Я бы поставила все деньги на то, что отец отвесит дяде оглушительную женскую пощечину, одновременно доказывая свою правоту и приучая наглеца не спорить с дамой, но Ребис не злится, а, напротив, ржет, будто морпех, которому рассказали неприличный анекдот:

— Жаль, у Клеретты нет такой возможности! Какой бы из нее вышел мачо, м-м-м…

— Не хочу знать! — осекает его Лабрис. — Всегда предпочитал светскую ложь плебейской искренности.

— Твоя проблема в том, что ты в это веришь, — задумчиво замечает отец. — Веришь в предпочтительность лжи. Но сейчас-то ты видишь всё как есть и не можешь с этим смириться. А светскую ложь себе позволить не можешь — она ведь предмет роскоши, доступный только тем, кто ведет безопасную, предсказуемую жизнь.