Эмиль

— Ну как ты не понимаешь? — взрываюсь я. — Это НАМ нужно, чтобы Ребис согласился работать на Клаустру и Лабриса. НАМ нужно, чтобы он взял как можно больше старых пердунов в обработку. НАМ нужно, чтобы он лечил им не пенисы их вялые и не яичники, сдохшие в прошлом веке. Их сердца, изношенные, с забитыми сосудами, в рубцах и с аортами, которые бесполезно штопать. Пусть отец отработает технологии на дяде, на бывшей жене, на черте лысом из Великой ложи! И только потом приступает к тебе.

— О чем ты? — удивляется Эмилия.

— О твоем пороке сердца. Врожденном пороке.

— Врожденном, но не наследственном, — возражает сестра.

— А ты откуда знаешь? И вообще… при соматической генотерапии это не имеет значения. Абба Амона вырастит тебе все новое, здоровое, твое. Твое сердце будет работать как часы, и твое тело никогда его не отторгнет.

— Ты уверен, что он станет возиться со мной? — Голос у Эми срывается, глаза наполняются слезами. Сестре приходится задирать голову вверх, чтобы не дать им пролиться.

— А на черта я согласился сдавать сперму, обещал уговорить тебя сдать яйцеклетки! — До сих пор тошно от воспоминаний, как я проворачивал сговор с отцом, отправляя и получая эсэмэски, пока Эмилия спала или занималась своими делами. Например, лежала с кружками огурца на глазах.

— Для ЭКО?

— Для чего ж еще… — шепчу я, обхватив сестру руками за плечи и уткнувшись лицом ей в волосы. — Потом ты, наверное, сможешь родить детей и вам с Джоном, но этот первый будет нашим. Отец вырастит из него настоящего Рубедо, основу для идеальной расы, для великого исправления и Великого делания. Круто, а?

— И чтобы выносить маленького Рубедо, я должна быть здорова…

— …как корова! — Я глупо смеюсь.

Дать бы мне, дураку, подзатыльник, но вместо этого Эмилия тихо плачет.

— Ты чего? Чего ты? Думала, я тебя бросил, да? Бросишь тебя, как же, — ворчу я, вытирая Эми глаза и высмаркивая нос, как в детстве. — Всю жизнь только и слышу: позаботься о сестре, она слабенькая, она должна выжить, однажды мы вас разделим, но запомни, ты должен сделать так, чтобы она смогла жить и после этого.

— Еще бы, ведь я Ева Кадмон! Скажешь об этом своему Яну или нет?

— Мой Ян — хороший, но обычный человек, — со вздохом признаю я. — У него множество обычных человеческих табу, наложенных природой. Дети от родных брата и сестры для Яна в одном списке с ведьмой Морганой, Артуровой погибелью.

— Будь он фарисеем, как мы, мог бы припомнить Моава с Бен-Амми, внуков Лота. Глядишь, понял бы: Кадоши решили повторить одну очень старую историю. Своими силами.

Пора спросить о том, чего Эмилия ждет от своей библейской роли — худа или добра:

— Ты веришь, что Джон тебя дождется?

— Браво, братец, деликатность — то, на чем ты сделаешь состояние. Когда-нибудь, в будущей жизни, — кривится Эми.

— Непременно. Пойду в телеведущие и прославлюсь как самый клевый ублюдок столетия.

— Да уж, ублюдок! Наши-то с тобой родители не только не были женаты, но и не могли этого сделать ни в какой стране мира, — смеется Эмилия. Все-таки смеется. Не выношу, когда она плачет.

Не выношу, но уже давно жду, когда мысль разбить сердце Эмилии станет менее невыносимой, чем само действие. Не знаю, в какой момент последнего месяца я сказал себе: право, хватит с меня обезумевших чудовищ, бывших моими родственниками. Право, хватит. Попытаюсь сбежать и использовать свое на пользу себе, а может, и вовсе устроить им революцию недооцененных.