— Будет им хирург, не ворчи. Эмилю и Эмилии нужней сердце для девочки, а тебе — свобода для мальчика. Чье желание ты выполняешь — свое или их?

— Вначале их, потом свое. Без сердца для сестры не будет и свободы для брата.

— А если бы Эмиль оставил сестру подключенной к искусственному сердцу и уехал с тобой, — Клаустра гладит сиденье байка, — вот на этом красавце?

Я чувствую себя так, словно говорю с призраком. С призраком, у которого нет тела, поэтому он повсюду. Без жучков и камер он лезет в вашу спальню, в голову и в душу. Проницательность Клаустры отдает чем-то дьявольским — как и у всех Кадошей. Но ведь Клаустра не Кадош по крови? Откуда у нее их клановая манера — выворачивать собеседника наизнанку?

— Я бы не бросил Джона и Эми, — вырывается у меня. Хочется казаться круче, безжалостнее и неуязвимее, чем я есть. Но у меня не получается притворяться, по крайней мере перед этой семейкой демонов во плоти.

— А тебе бы и не пришлось, — качает головой Клаустра. — Ты бы навещал Эмилию в клинике или в их доме на островах. Конечно, Эми больше не была бы такой шустрой, как сейчас, ей пришлось бы снизить нагрузки, да и выглядела бы она, как подтаявшее, кхм, мороженое. Но после пересадки сердца, поверь, всё точно так же. Упорхнуть, словно бабочка-данаида, после разделения близнецов сможет только Эмиль. Эмилия останется в клетке, то есть на больничной койке. Это ее плата за братнину свободу.

Мне хочется поддаться на провокацию, взорваться от возмущения, наорать на мать Джона: как она может говорить такое, как она может… А что, собственно, ТАКОЕ говорит Клаустра? Чистую и оттого еще более мучительную правду.

— Надолго?

— Семь лет.

— Долго.

— Саде-Сати, — пожимает плечами Клаустра.

Ладно, потом в телефоне посмотрю, что это за «заде» такое. Не до эзотерики сейчас.

— А потом?

— А потом все зависит от моего бывшего мужа. — Клаустра затягивается глубоко-глубоко, будто пытается выжечь глухую тревогу внутри. — Он может все эти годы работать над тем, что нужно каждому из нас — тебе, мне, Джону, Эми, человечеству… А может ваньку валять, как все тридцать лет, пока мы не виделись.

— Что значит «ваньку валять»?

— То и значит… — Сладкий, точно от сожженных приношений, дым плывет над песчаной ямой, которая на самом деле священная река. — Пробовать на людях свое сокрушительное обаяние, оттачивать способности к гипнозу, искать параллели между собой и Трисмегистом.

— Ребис хочет стать новым Трисмегистом?

— А почему бы ему им не стать? Из него выйдет прекрасный Трисмегист — образованный, сладкоречивый враль. И он запросто сможет заявить: «Наш сын царского рода берет свою тинктуру из огня, и смерть, тьма и воды отходят прочь. Дракон избегает света солнца, и мертвый сын оживает. Царь уходит из огня и веселится на свадьбе. Откроются скрытые вещи и молоко девы побелеет. Сын станет боевым огнем и перегонит тинктуру, так как он сам есть сокровище и облачен в философское вещество. Иди сюда, сын мудрости, и возрадуйся, что господство смерти миновало и сын царствует; он носит красное одеяние и на нем пурпур»!

Она смеется, дым, сладкий дым протекает сквозь нее и поджигает клетки ее мозга золотым смешливым сиянием. Мне остается лишь завидовать Клариному свечению. Я не могу светиться — даже от волшебного, расслабляющего дыма. Мои клетки мозга все так же серы и озабочены чужими бедами.

— А пока отец с сыном развлекаются, Эми станет инвалидом! — И хорошо, если не на всю жизнь.