Пусть эти чувства не принадлежат танцорам, они всего лишь часть танца, я поражен. Не знал, что дядя, а тем более якудза могут ТАК танцевать. Вот если бы на месте дяди был отец… Тот наверняка танцевал и танго, и милонгу, да не в смокинге, а в платье и на высоких каблуках. И жестокая страсть на его лице выглядела настоящей.

— Ты бы тоже так смог, — шепчет Эми, кивая на Лабриса и Короля.

Вообразив себя и Яна, кружащихся в танце, наконец-то свободных, па-де-де и никаких па-де-труа, улыбаюсь против воли: приятно представлять себе наши сплетенные пальцы, стойку грудь к груди, глаза в глаза, поддержки и внезапные падения в кольце рук партнера — красивый танцевальный обморок… Смешно искать в любви избавления от порочных наклонностей, к тому же никакая любовь не очистит Кадоша изнутри — но я так надеюсь, что в нашем танце не прозвучит извечное кадошевское: «Я так люблю тебя, что хочу убить».

— Ты будешь хорошо танцевать, — ловит невысказанную мысль Эмилия, — когда-нибудь. — И лениво аплодирует Лабрису и Королю. — Браво, браво.

Якудза и дядюшка шутливо раскланиваются. По окончании танца страсть стекает с тангерос, оставляя после себя умелых имитаторов, заставляющих публику верить в полыхающее между ними пламя. Так стоит ли изображать невиданную любовь? Выглядеть плененным и пленительным, виться вокруг партнера, оглаживая его щеки, грудь и плечи ладонью с растопыренными пальцами, обвивать его бедра в пьернасос и, откинув голову, задыхаться и всхлипывать, когда он легко соединяет наши тела?

Даже если это ошибка, то совершённая с огромным энтузиазмом. Как мне избежать ее? Что удержит меня? Ничто. Никак.

Я сдаюсь.

Эмилия

Эмиль, небось, опять о Яне размечтался. Или не размечтался, а наоборот, запаниковал: куда делся любимый журналюга, неужто струсил и сбежал? Не трусь, братец, даже разрушение жалких иллюзий упрямца не заставит его бросить тебя. Чем твой Ян хорош, так это упертостью барана: или круча сдвинется, или архар умрет. А сейчас соберись уже, мне нужна твоя помощь.

— Дядя, как долго вы собирались нам врать? — спрашиваю я, стараясь сохранять в голосе мрачное, ледяное спокойствие.

Лабрис смотрит на меня так, словно я ему наскучила — и наскучила сразу, как только он на меня взглянул. Лет этак двадцать назад.

— Недолго. До возвращения Ребиса. Клара его и недели не удержит.

— Ты так думаешь? — Я бессознательно копирую отцовский жест — поднимаю бровь, склоняю голову, поглядываю исподлобья. Лабрис морщится:

— Мать честная… и как же схожи… Да, девочка, твоего отца не удержит никто и ничто. Ни Семья. — Он так это и произносит — «Семья», с большой буквы, весомо, как божбу. — Ни любовь. Ни дети. Япошка вон, тоже всё расспрашивает: что мой брат ценит да кого любит. Надеется Ребиса на крючок посадить и в море выпустить — да так, чтобы в любой момент вытянуть можно было.

«Япошка» вежливо улыбается, словно говоря: истинное терпение — это такое терпение, когда терпеть не под силу.

— Как и ты! — встревает Эмиль — с вызовом, нарываясь. — Вы все на это надеетесь.