— Лабрис, — перебиваю я брата, — так где наш отец?

— Учит недоученнное в детстве, — продолжает забавляться дядя. — Правила Семьи, ее нехитрые приоритеты.

— Мне они тоже близки, — скалится якудза. — Семья превыше всего, предавшему Семью надо отрубить мизинец, а если тот уже отрублен, то и второй.

— Хорошая мысль, — кивает Лабрис. — Но не для хирурга. Хороший хирург с пальцем теряет и квалификацию.

— Есть люди, которым легче сменить семью, чем соблюдать верность или отдать пару мизинцев, — замечает Король.

Верность. Проклятая верность Семье, что бы под этим словом ни понималось — местная мафия или родовой клан. Сменить семью… Кажется, это предложение со стороны Короля? Он дает понять, что может оказать нам покровительство и отбить у Кадошей отца?

— «Ты всё рвешься туда, где бы тебя любили, били, трахали, чтобы стать старым, больным, и побитым сансарой, ты, ебаное мясо вечного возвращения, и так тебе и надо», — цитирует дядя одного из тех авторов, которых читают все занятые люди мира, чтобы помнить: существует и другая жизнь. Та самая, которой они хотят и страшатся до дрожи.

— Иными словами, Ребиса сейчас бьют и трахают где-то, где он уже бывал и куда рад вернуться… — задумчиво произношу я.

Возвращение. К кому мог вернуться Ребис в этом нищем штате, в этом богомольном городе? Всё здесь чужое Абба Амоне, чья жизнь прошла среди роскоши и безверия.

— Большое предательство похоже на преданность. — Король являет миру очередную мудрость. И глядит на нас своими узкими глазками, невозмутимый, словно сытая змея. В смысл поговорок, которые выдает якудза, вникать недосуг, хотя это чертовски хорошие поговорки.

— Пара вразумляющих затрещин братцу не повредит, — почти мечтательно произносит Лабрис.

— И пара изнасилований, чтобы сломить его гордость? — не выдерживаю я. Может быть, отцу не страшны подобные «инциденты», с его уникальным гендером и уникальным самосознанием, но мне нестерпима мысль, что его могут, говоря по-простому, снасильничать. Если он приобретет посттравматическое расстройство, кто будет оперировать нас?

— А где был ты, когда твоего брата пытали? — хрипло спрашивает Эмиль. — Где все это время был ты?

— О, я гулял, — отвечает Лабрис, бесхитростно глядя племяннику в глаза. — В Индии такие красивые места! У нас таких нет.

На Филиппинах нет пыльных улиц, пересохших рек, забитых народом храмов и замурзанной детворы, клянчащей мелочь? Да вся Азия переполнена тем, чем славен этот город. Приезжай в любой уголок этой зеленой, плодородной, безжалостной к людям земли — и увидишь Гайю с ее святыми местами, похожими на базары, с детьми, готовыми проводить белого господина куда угодно и продать что угодно, с коровами, свиньями и собаками, познавшими дзен.

— Ну что ж, — медленно, взвешенно произносит Эмиль, — я, пожалуй, тоже прогуляюсь. Когда вернется Джон.

— Не думаю, что в этом будет нужда. Джон согласится с нашими методами, уже почти согласился. Или он никогда не вернется. Как, впрочем, и Ян.

Лабрис демонстрирует открытую, дружелюбную улыбка, правда, ямочки на щеках давно превратились в морщины. Симпатичный, славный дядечка. Предатель и братоубийца. Сволочь. Но все-таки не главная сволочь во всей этой истории. Что значит «наши методы»? Чьи это — наши? Лабриса и Клаустры? Или кого-то еще более отвратительного, стоящего за их спинами? Да сколько же их слетелось на наши головы?

Прекрати, Эмилия, прекрати! Если предаваться эмоциям, это убьет Ребиса, Джона и Яна.