— Долгая жизнь, ребенок. — Адам потягивается в своем хрустальном двуспальном гробу, точно кошмарная Белоснежка. — Слишком долгая жизнь.

— Это что же, и я через сто лет таким буду? — ужасаюсь я.

— Через сто пятьдесят. — Адам, как многие старики, гордится своим возрастом. — Если твой отец не пойдет на сделку с братом, женой и несколькими очень жадными ублюдками.

— А Лабрис и Клаустра, выходит, не очень жадные ублюдки? — вяло шучу я.

— Они не ублюдки — их родители состояли в законном браке задолго до их рождения, можешь мне поверить. И они не жадные, — качает головой «дедушка». Интересно, сколько «пра» полагается Адаму — три, пять, больше? — Они одержимые.

— Я догадался, — ворчу я.

— Догадливый малыш. И, как одержимые, они рвутся предоставить для опытов себя, меня и… — Адам показывает глазами на Эмилию, — …еще кое-кого. Все мы неизлечимо больны, все мы умрем, если твой отец не вылечит нас с помощью чудо-генов, заработавших в полную силу именно в вашем теле, дорогие мои Цитринитас.

— Вы-то, может, и больны. Эми так точно больна. А Лабрис и Клаустра? С ними что?

— Старость, дитя мое. Просто старость.

— Адам… — осторожно произносит женский голос откуда-то из полутьмы.

— Молчать! — электронный голос взлетает и становится высоким и резким, как у птицы. — Не сумела удержать своих сучек на поводках — хотя бы сейчас помолчи, Кларита. — Предок снова обращается ко мне и голос его звучит… почти по-человечески: — Ты хочешь помочь сестре, мальчик?

— Да я вам всем помочь хочу, — вздыхаю я сквозь опийное марево, размякший и добрый, словно языческий бог, напившийся крови. — А как?

— После того, как вас разделят, слушайся папу, — мягко произносит Адам. Нет, не Кадмон, первый мир, получающий свет из Бесконечности, он — Ришон, отражение Кадмона в печальном мире ветвей.

Конечно, он отдал все, чтобы исправить ошибки клана, и хочет от меня… о-о-ох… того же… Я зеваю.

— А теперь спи.

И я уснул.

Глава 7. Созвездие, названное в честь любви

Ян

Насладившись зрелищем того, как спадает броня с двух самых опасных для клана людей, патриарх разрушает трогательную атмосферу всего тремя словами:

— Что-то тихо наверху… — А сам принюхивается, словно гончая.

Если бы у человека было чутье собаки и слух летучей мыши, Адам смог бы учуять недавно пролитую кровь и услышать воцарившуюся тишину прямо из подвала. Но он же не может, правда? Хотя что я знаю об органах чувств бессмертного, двести, триста лет прикованного к кровати? Наверняка слух и нюх его по-звериному тонки, в точности как у слепцов. Звериные, не замутненные мыслью чувства предупреждают об опасности до того, как разум скажет: молись, потому что бежать уже поздно.

Вот и сейчас Адам закрывает глаза, слушая огромные гулкие залы, и лицо у него такое, будто до него доносится неслышная остальным музыка. Джон тоже делает охотничью стойку, словно пес, учуявший дичь. Ноздри у него раздуваются, залитая кровью футболка сияет, как вышитое рубинами сюрко. Джон похож на полководца перед решающей битвой.

Но не стоит забывать: над полководцами стоят короли.