— Мне говорили, что могу.

— И ты в это веришь?

Чтобы не мучиться, я поверю во что угодно. Но этот мир хочет, чтобы я страдала и каялась, ничто другое его не устраивает, я проверяла. Наверное, мне стоит пострадать и покаяться, тогда, если повезет, мир оставит меня в покое.

— Нет, но попробую поверить, — предлагаю я, будто дипломат на переговорах. Мы попробуем поверить в вашу ложь, а вы не станете разоблачать нашу.

— Дети, — усмехается голос. — Считают веру дешевым товаром, — и замолкает, усиленно размышляя о чем-то. — А вдруг ты права и вера уже лежит в потребительской корзине? Договоримся так: ты уверуешь в собственное всемогущество, а я помогу тебе его достичь.

— Тебе-то это зачем? — изумляюсь я.

— Затем, что я устал и хочу туда, куда тебе еще рано, детка, — ласково произносит голос. — К тому же мне всегда было любопытно узнать, что такое матриархат в Семье. Ни разу не видел матриархата своими глазами, законного, мудрого правления — только захват и террор. Покажи мне, как оно бывает — и я с радостью уйду на отдых.

— Переедешь в провинцию у моря? — озвучиваю я мечту. Не мою мечту — мечту всех мужчин Семьи, от Лабриса до Джона. И Эмиля, наверное, тоже. Нам, женщинам, скучно отмерять утекающее время, качаясь в гамаке, словно маятник.

— Еще дальше. Намного дальше. Так мы договорились насчет твоего всемогущества, Рубедо?

Голос хочет, чтобы я сделала первый шаг. Что ж, я делала их в избытке и раньше.

Эмиль

Моя сестра пробирается сквозь опиумные грезы, будто дикий зверек через живую изгородь. По моим венам тоже течет дурман, хоть я и осознаю окружающее. Эмилия лежит с закрытыми глазами и что-то шепчет, а я осматриваюсь и пытаюсь понять, куда нас переместили и надолго ли. Мысли мои темны и полны эгоизма. Если Эми больше не требуется сердце, откладывать операцию незачем. Возможно, прямо сейчас нас готовят к ней, для того и перевели в палату Адама. Сердечников перед операцией поселяют в палате под присмотром врача или родственника, я читал.

Адам Ришон не врач, да и родственник из него никакой. Этот человек — агент перемен в нашей семье. С его появлением что-то непременно должно измениться, иначе он не позволил бы притащить себя в этот унылый подвал, похожий на платоновскую пещеру, где даже тени на стенах не двигаются, чтобы повеселить бедных узников. Наши кровати поставили в угол, отгороженный от остального пространства прозрачными пластиковыми стенами, точно аквариум. Мы вяло шевелимся за перегородками, как земноводные — хищники, каннибалы, уродцы — двуглавые тритоны, двутелые саламандры, греющие зябкие тела под лампой и не ведающие, зачем они нужны — чтобы отравить их ядом сотни стрел или всего-навсего показать скучающей толпе.

— Адам, — с трудом произношу я, — а почему нас не переводят в палату? Здесь что, нет палат?

— Мы на складе, парень, какие палаты?

Сестра что-то бормочет о цветах и птичках. Неодобрительно так бормочет, видимо, птички и цветочки в ее видениях не самые дружелюбные.

— Привет!

Мой дорогой братишка Джон во всем своем звездном блеске. Во что бы он ни вляпался, выглядит так, словно на него направлен прожектор и надо выложиться до донышка, пока не прозвучала команда «Снято!».

— Как ты, Эми? — обращается Джон к своей сестре-невесте. А сколько сочувствия в голосе — будто широкой теплой ладонью по спине ведет.

Мне кажется, у Джона виноватый вид, он похож на мужа, который впервые завел интрижку на стороне.