— Многие птицы моногамны, — как бы между делом замечает Адам, лупя по клавишам.

Птицы? О чем эта развалина бормочет?

— Вы с Эмилем из разных пород перелетных птиц. Осенью вы летите на юг, весной на север, треть жизни проводите в дороге. У вас нет и не будет пристанища, нет вам на земле места, которое бы вскоре не надоело, и некуда вам ехать, кроме как ехать куда угодно… Думаешь, легко с такими привычками найти сердечного друга на ближайшие тридцать лет?

— Сладко поете, уважаемый патриарх. А Эмиль знает, что обречен на меня?

— Эмилю ваша совместная жизнь — короткое сумасшествие на фоне скучных столетий, которые его ждут не дождутся, — хмыкает Адам.

— Почему скучных? — спрашиваю я.

— Из того, что я сказал, ты понял только, что Эмиль будет скучать без тебя? Про себя не хочешь спросить?

— Не хочу.

Все, что патриарх может сказать, я уже выслушал от Клаустры, аккурат перед тем, как прийти в этот пакгауз в первый раз. И не убоялся бездны могущества, которое подарит моему Эмилю его чудотворный ген. Кадошу-младшему есть чего бояться, а я как не хотел бояться, как не хотел его обвинять, так и не стану. Не хочу видеть в нем Дориана Грея, жестокую, потусторонне красивую нечисть.

— Это не его вина, — шепчу я (надеюсь, что достаточно тихо). — Не. Его. Я не буду навешивать на Эмиля вину за вашу семейку. И на себя брать не буду.

— Вот потому-то ты и птица! — замечает Адам (зря я надеялся, он всегда все слышит). — И можешь остаться с такой же птицей надолго, по меркам птиц так вообще навсегда. У Эмилии бы так не получилось.

— Потому что она не птица?

— Потому что она питается птицами.

— Эмилия — кошка? — усмехаюсь я. Совсем не похоже на Эми. Моя будущая золовка прекрасна, но совершенно не по-кошачьи.

— Эмилия змея. В нашей семье осталось две породы — птицы и змеи. Не всегда можно узнать, что вылупится из яйца. Правда, иногда рождаются кетцалькоатли. А иногда — василиски. — Адам смотрит на меня, подняв бровь, что, конечно же, ничего не объясняет.

Да и не нужно ничего объяснять. Джон — новый кетцалькоатль Семьи, а может, Кетцалькоатль с прописной. Он изменит пути клана — или бросит родню и, как древний бог, отправится неизвестно куда на плоту из змей. По наущению Тескатлипоки, своей второй половины и своего вечного соперника. Черный Тескатлипока должен быть как минимум василиском. И кто у нас нынче василиск?

Вспоминаю, как горели глаза Эмиля, каким низким, рокочущим был его голос, как рождал в душе волну почти смертельного счастья, а я и не знал тогда, до чего сын похож на отца. Я мог бы смотреть на такого Эмиля вечность и слушать его тоже — вечность. Слушать и слушаться. И вот эту силищу Лабрис называл слабым подобием? Что же тогда проделывал с людьми Ребис? И что с ними проделывал Адам? Не зря же ему повредили связки, иначе киднепперам было не совладать с бедным калекой.

Кошусь на горло патриарха, закрытое повязкой, над нею черной пиявкой впился в горло голосообразующий аппарат. Я знаю, что там, под повязкой: тонкий, аккуратный продольный шов, след глубокого, ювелирно точного разреза. Патриарху провели резекцию гортани, и вернуть прежний голос, голос сирены, уже не получится. Раньше благодаря гипнотическому дару это он, Адам, был василиском, а Ребис — всего лишь слабым подобием предка. Эмиль обладает малой толикой отцовской мощи, но я на себе ощутил: мне и этой толики хватит, чтобы превратиться в ручного зверька, в послушную игрушку. Хорошо, что Эмилю не нужны ни питомцы, ни игрушки.