Вот, значит, как. Меня решено отпустить, как отпускают красивую перелетную птичку — все равно сдохнет в клетке. Пусть летит, мы еще встретимся, когда она вернется вить гнездо на старом месте под стрехой. Это свобода, если не обращать внимания на крепкие нити, привязывающие птицу к знакомому дому. Но ведь это не силок и не клетка, это всего лишь кормушка, полная свежего зерна. Не будем мелочиться.

Эмилию, конечно, никто не отпустит — но ей и не нужна свобода. Ручная змея, тихо скользящая по дому, привязана к месту не меньше, чем кошка: здесь самые толстые мыши, самое сладкое молоко, самые добрые хозяева, никто не пытается тебя убить, а хозяйские дети дергают за хвост почти не больно. Единственное условие — не кусаться. Что ж, ядом можно убивать и посторонних — зазевавшуюся мышку или очередного врага Семьи. Эми возьмет свое — там, где увидит свое.

Для Джона союз с Эмилией тоже выгоден. Лучше всего, когда герои заняты чудовищами, а чудовища — героями. Тогда у нас с Яном появляется шанс вечно бродяжничать, став парочкой Агасферов. С той лишь разницей, что нам с Яном бродяжничество доставит удовольствие. Я невольно вздыхаю, представив себе долю свою под солнцем: наслаждение с тем, кого люблю, во все свои тщетные дни, — огромную, никем не урезанную долю.

— Мечта, — выдыхаю я. Получается «места» — во рту у меня трубка ИВЛ, с нею не поболтаешь. И горло саднит.

— Эмиль? Проснулся? — вскидывается Ян. — Что ты говоришь?

— Что бы ты ни говорил, лучше помолчи! — приказывает дед.

Я молча улыбаюсь, понимая: и наш поцелуй, такой неловкий и долгожданный, и Янова просьба остаться, и черные маки на голове Джона были сном, играми мозга, одурманенного любовью, седативами и двадцатиоднолетием. Я спал, когда мы с Эми стали совершеннолетними, и видел во сне сокровенные мечты, которые не смущали мой разум наяву, потому что разум не впустил их в себя. Подсознание улучило момент и открыто призналось: ты — мой, Ян. Я никому не отдам тебя, даже тебе самому. Спасибо Гипносу-Танатосу, заставил меня признаться — во сне, из которого так легко соскользнуть в смерть. Зачем только разбудили? Спал бы себе и спал до самой операции.

— Потерпи, — шепчет Ян, гладя меня по голове, — операция уже скоро.

— Через два дня, — доносится голос отца. И вот он сам выплывает из подсвеченного мониторами сумрака — ледяной, по-арийски безупречный. — Надо вас подготовить. И выполнить все формальности.

— Это согласие на операцию подписать, что ли? — со сдерживаемой яростью спрашивает Ян. — С отказом от претензий в случае чего?

— И завещание, — равнодушно и зловеще произносит Ребис.

— Как же я тебя ненавижу.

— Тогда, может быть, не стоит жениться на моем сыне? Ты хорошо понимаешь, где заканчивается отец и начинается сын?

Кажется, все, что есть в мире зловещего, сосредоточилось в моем папеньке — но это-то и привлекает к нему людей. Ян глядит на будущего тестя, и в глазах его читается вопрос: как же так, я ведь собирался тебя убить, а вышло наоборот — вернул к жизни? Зачем я это сделал?

— Ничего. Рискну, — шипит Ян. Совсем по-змеиному шипит, лучшего «с-с-с» и Ребис не выдаст.

— Как проводящий операцию, сам я ничего подписывать не могу. Но мы — клан, которым правят НЕ подписи, — замечает Абба Амона.

— Он говорит правду, — замечает Адам, не отрываясь от своих мониторов.