Будь у меня сердце, оно бы похолодело при мысли о последствиях.

Задыхаюсь от фантомной пустоты в груди, выгибаюсь над кроватью мостом, а потом падаю, словно мост, с тяжким гулом. Приборы воют, как будто мое сердце, переселившись, бьется в них и причиняет им адскую боль.

Глава 8. Лондонский мост падает, моя милая леди

Ян

Два дня? Какое там! Скажи Ребис, что операция через два часа, и тогда бы соврал. Эми, сукина дочь, в очередной раз превратила наши неспешные замыслы в безумную круговерть экстренных мер. Мы бы еще двое суток спорили, готова ли Семья отпустить мальчика из-под своего крылышка — про девочку отчего-то никто не спорил, как будто судьба Эмилии изначально была в ее руках, и не только ее судьба. Но Эми без единого слова заставила нас делать так, как удобно ЕЙ. Василиск не хотел ждать, вот и не дал нам договориться — или рассориться окончательно.

Вслед за приборами, взвывшими, точно стая гончих, взявшая след, взвыл Ребис, распоряжаясь медкомандой, ворвавшейся в помещение, будто Дикая Охота. Кажется, кнопку вызова нажал Адам, причем сделал это раньше, чем Эмилию выгнуло над кроватью. Сам я мог лишь завороженно смотреть на синхронные движения тел близнецов, даже в корчах напоминающие танец. В голове моей проплывали обрывки прочитанных целую вечность назад статей — про геморрагический шок и аноксию, про мгновенную смерть, от которой нет спасения. Или есть? Тот аппарат под кожухом, что был пущен в ход сразу после сердечного приступа и уже неделю качает кровь по сосудам Эмилии, помогая ее ослабевшему сердцу — может быть, он окажется тузом в рукаве?

Потом я бегу, бегу со всех ног за двойной каталкой, сделанной специально под близнецов. Шустрые медбратья ловко вписываются в повороты, и такое чувство, что в комнате, набитой новейшим оборудованием, их давно ждут, а операционная все эти дни готова. Возле операционного блока меня перехватывает Джон, я вцепляюсь в него, чтобы не рваться туда, куда мне нельзя, и через плечо друга смотрю, как от меня увозят Эмиля-Эмилию. Единственное утешение: мы успели поговорить. И если просьба остаться рядом превратится в прощание — что ж, это было не худшее прощание на свете.

— Ян, Ян! Окна, наверху есть обзорные окна, пойдем туда! — Джон трясет меня, как грушу.

Плохая была идея. Очень плохая идея. Я понял это, когда кожа на животах близнецов разошлась под скальпелями хирургов и корцанги встали в разрезах, словно воткнутые в мертвое тело копья. Но эти тела жили и хотели жить! Врачи раздвинули серебристую пленку апоневроза и бело-желтые занавеси сальников. Плоть ало-желтыми лохмотьями тянулась из ран, сосуды кровоточили, торсионные пинцеты стискивали их, точно птичьи клювы, хирурги, неразличимые под масками, все как один походили на злых гениев из ужастика, а заодно на прародителя их, доктора Чуму, лишившегося клюва.

Так я увидел своего Эмиля вывернутым наизнанку, совсем как мечтал Гумберт Гумберт: приложить бы жадные губы к сердцу, печени, легким и почкам своей Лолиты. Мне, конечно, стало дурно от этого зрелища, но Джон удерживал меня за плечо, словно клещами, что-то объясняя. Наверняка что-то важное…

— К счастью, это не разрыв, а расслоение аорты. Значит, надежда есть.

Есть надежда? Это значит, что уверенности нет. Хотя какая уж тут уверенность? Это вам не гипофиз человеческий дворняжке пересадить. Опять, как когда-то на Филиппинах, вспоминаются собаки Демихова, разрезанные и сшитые в невиданных монстров таким же монстром в обличье подвижника. Ох уж эти подвижники… Растратчики жизней уже живущих во имя спасения жизней еще не родившихся. А что тогда говорить об отце близнецов, Джона и Джин, бедняжек Альбедо и других, «неудавшихся», загубленных еще в чреве суррогатных матерей, в первые годы жизни? Я должен ненавидеть эти умелые руки, затянутые в латексные перчатки, издали похожие на бледные кисти мертвеца, этот высокий лоб, за которым рождались отвратительные, бездушные замыслы, — сейчас он блестит под ослепительными лампами, весь, как в бриллиантах, в крупных каплях пота, и операционная сестра осторожно их промокает, будто священнодействует.