Глаза бы мои не смотрели на ослепительно сияющую площадку внизу, на пантомиму смерти и жизни, добра и зла — и не поймешь, кто за кем стоит, рога над шапочками хирургов или крылья за их спинами.

— Ну все, пошли, — тянет меня прочь Джон. Через несколько минут я обнаруживаю себя сидящим на краю набережной, свесив ноги в пустоту над руслом Фалгу.

Впереди долгие часы операции. Ребис и еще чертова уйма людей, сменяя друг друга, будет копаться в телах близнецов, прокладывая по их телам новые трассы сосудов, меняя траекторию аорт, расплетая проросшее друг в друга и замыкая разомкнутое. А после того, как они закончат — если закончат этот труд они, а не смерть, Эмиль изменится, перестанет быть андрогином. Несколько оставшихся в его организме клеток с чужими генами сделают его химерой, такой же, как его отец, как его брат, но последний из Кадошей больше не будет двутелым и двуполым. Эмиль превратится в мужчину, с которым я совершенно незнаком. Я не знаю того, будущего Эмиля.

Когда-то моя бабушка пережила микроинсульт. Что-то маленькое, обратимое, почти не оставившее физических следов в мозгу превратило женщину, которая всегда была ко мне добра, которая любила меня и не скрывала этого, в сущую ведьму. Такое чувство, словно бабуля узнала все мои маленькие грязные секреты и возненавидела меня за них. Ненависть к некогда любимому внуку продлилась до самой бабулиной смерти. Больше у меня не было бабушки, зато откуда-то взялась новая родственница — злая старуха, которая если и угощает пряниками, то исключительно в надежде заманить в печку и изжарить живьем.

Позже книги мне объяснили (родные не сумели, а книги — им что, они способны поучать и несправедливо обиженного ребенка), что такое бывает и при изменениях гормонального фона. Когда тело Эмиля отключат от источника окситоцина, близкие станут не так близки, но и враждебный окружающий мир покажется не таким враждебным. Весь вопрос в том, к какой категории отношусь я — к близким или к враждебным? В какую сторону изменится отношение Эмиля ко мне?

Джон везет нас в город, грязный и полный жизни, как большинство индийских городов. Мы шатаемся по улочкам, то безлюдным, будто вымершим, то полным народа, зверья, шума и красок. Вдали от туристских троп Гайя цветет иначе, чем почищенные и подкрашенные достопримечательности, ухоженные скверы и клумбы — лишайниками облупившейся краски на стенах, мхом ржавчины на балках, неистребимыми городскими сорняками, прущими сквозь асфальт. Сидящие на корточках люди, дочерна загорелые, с продубленными солнцем лицами в резных морщинах, морщатся еще больше, когда на них падает мой взгляд. Улыбка? Гримаса? Мне все равно. Мы ломим сквозь переулки, несемся без оглядки, словно два киношных вампира. Джон явно движется к какой-то цели, я же пытаюсь быстрой ходьбой выгнать мысли из головы. Но, наконец, выдыхаюсь, прислоняюсь к обломку стены в незнакомом и небезопасном месте, сползаю по крошащейся кладке вниз, до самой земли.

Джон подходит ко мне и дает таблетку, похожую на подушечку жвачки, как тогда, в клубе. Вот и все, осталось лишь опустить голову на руки и утонуть в химическом обмане, повторяя: все будет хорошо. Все. Будет. Хорошо. Все. Будет. Все… Хочется вцепиться в спасительную ложь руками, зубами, прижаться к ней всем телом и умолять: продолжай, продолжай одурманивать, я смертельно устал от правды.