— Вот заодно и выясним, — обещает мой будущий парень.

Он хороший. Надежный и ласковый. Наверное, я тоже его любил. Вот интересно, тайно или явно?

Эмилия

Засыпая, я была уверена, что меня не станут будить перед операцией. Нет нужды давать или отнимать надежду у пациента, врачи и так сделают все возможное: замкнут наши разорванные кровеносные системы, разъединят сросшиеся нервы, срежут лишнюю плоть, уродующую наши прекрасные, ни на что, кроме любования, не годные тела… И мы, наконец, воскреснем после двадцатилетнего сна. Воскреснем наполовину — на половину Эмиля.

В бешенстве от ожидания — годы, десятилетия ушли на то, чтобы ждать, ждать и ждать, но последняя пара дней — мука невыносимая — не выдержав ее, подсознание приняло решение, отвергнутое разумом. Скорее, велело оно. Сейчас. Кадошам-старшим не осталось ничего, кроме как подчиниться. Если хочешь чего-то добиться, ставь на кон что-нибудь ценное! Например, свою жизнь и жизнь брата. Наши гены имеют ценность в качестве ставок, не то что наши чувства, до которых никому нет дела. Я запомню это, о, я запомню! Таким знанием следует дорожить, оно пригодится мне — особенно после того, как мне доведется воскреснуть. Но сперва придется проспать еще семь лет, и то хорошо, что не в хрустальном гробу. Белоснежкой оказалась я, не Эмиль. Тот, кто сочинял мою историю, должно быть, смеется над девичьей наивностью. Я-то думала, это история любви, а оказалось, что история освобождения. Брат раньше меня понял: чтобы добыть себе свободу, нужно отказаться от всего — и от всех. Эмиль и отказался. Ни о ком не пожалел, через прошлое и настоящее переступил. Интересно, как он там?

Как ты далеко, Эмиль. Как. Далеко. Впервые в жизни я не могу дотянуться до тебя ни рукой, ни кровотоком, ни нервной системой. Впервые в жизни я совершенно одна. Постараюсь найти удовольствие и в этом. Не зря же сказано: «один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше жить так, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и жить!» Вот и вокруг меня сейчас мрак, уединение, а внутри меня бури и пропасти. Но жить — жить я хочу! Всю жизнь мне твердили: еще пять, ну десять лет — и все, пустота, несуществование. Пересадка не выход, болезнь твоя такова, что и со здоровым сердцем долго не протянешь, скоро с ним случится то же, что и с прежним, опять будешь выгадывать, выжиливать, выигрывать у небытия год, другой, третий. И вдруг — царский подарок: пусть без сердца, в неподвижности, на скале, где бы только ноги уместить, однако ты сможешь жить десятки, сотни лет!

— Если тебе не надоест, как мне, — ворчит кто-то у меня под боком.

С трудом поворачиваю голову и жадно рассматриваю гигантское создание, похожее на сивуча, но с человеческими руками — кисти их кажутся крохотными из-за оплывших предплечий; с неожиданно миловидным лицом — там, где у морского льва жесткие усы и широкая пасть; губы существа двигаются не в такт звуку — голос исходит из черной коробочки, почти утонувшей во втором подбородке. Как и положено тюленю, огромное создание на суше почти неподвижно, его телу никогда самостоятельно не выбраться из аквариума с мягким дном и компьютерным столом, похожим на крышку гроба. Вот что значит быть похороненных заживо. Но я чувствую исходящую от «сивуча» силу — он все еще может причинить вред. Внутри меня просыпается опасливый зверек, и я спешно вспоминаю о своем единственном защитнике:

— А где Джон?

Разве он не должен встречать меня цветами и поцелуями, точно роженицу? Тем более, что кто-то, здесь присутствующий, родился во второй раз.