Джон подходит ко мне и дает таблетку, похожую на подушечку жвачки, как тогда, в клубе. Вот и все, осталось лишь опустить голову на руки и утонуть в химическом обмане, повторяя: все будет хорошо. Все. Будет. Хорошо. Все. Будет. Все… Хочется вцепиться в спасительную ложь руками, зубами, прижаться к ней всем телом и умолять: продолжай, продолжай одурманивать, я смертельно устал от правды.

Вселенная внутри меня замирает, будто в черной дыре, но город не замирает, и птички поют, они всегда поют, им похуй, что уже завтра я могу очнуться в мире, где близнецы мертвы, мертвы, их прекрасные тела лягут в землю, от них останутся только кости да генетический материал в лаборатории их отца. И ведь каждый псих-Кадош найдет себе утешение: Ребис займется выращиванием гомункулов из замороженных яйцеклеток дочери и спермиев сына; Лабрис — левиратом, который мечтает применить на практике; Клаустра и Джон, схожие в неумении прощать, займутся тем, чем интересовались всегда — местью и дружбой, причудливо компонуя их по отношению к чистокровным Кадошам; Адам — тот будет заниматься всем сразу, смирившись с необходимостью прожить еще несколько десятилетий в изрядно осточертевшем теле. Смириться с жизнью проще, чем со смертью.

Один лишь я не представляю, куда мне деть себя, если Эмиль исчезнет, рухнет мост, соединяющий выжженную пустошь с цветущими берегами.

Конечно, он уснет. Он уже засыпает, этот несчастный, вынужденный в одиночку караулить мост из золота и серебра, прекрасный, словно вечность в раю. Ему нипочем не уследить за временем, самым лучшим вором, ворующим у человека все, что тот поставлен караулить.

Я сплю, скорчившись на грязной земле в недрах грязного города, пока мой мост падает или его крадут, а я — я сплю, будто заколдованный самим Гипносом.

Эмиль

Первое ощущение после того, как пришел в себя — судорога, скручивающая мышцы. Дергаю руками, точно пытаюсь взлететь, шарю там, куда достану, и натыкаюсь на низкий поручень. Оказывается, руки мои пристегнуты к этому поручню, но не металлическими наручниками, а медицинскими, с мягким подбоем. И ноги пристегнуты, я словно распят на кровати. Наверное, спина у меня затекла и разламывается от боли — замираю, прислушиваюсь к себе: нет, ничего. Пытаюсь вспомнить, что же со мной случилось, почему я здесь, со швом во весь бок, слабый, будто кутенок. Почку вырезали! — приходит ужасная мысль. А раз одну уже вырезали, то и вторую вырежут, потом сердце, печень… Так и будут изымать потроха, поддерживая жизнь в полупустом теле, вялую, мучительную жизнь, превратят меня в полусъеденное насекомое, пожираемое растущими личинками. НЕТ, НЕТ, НЕ ХОЧУ!

Понимая всю безнадежность сопротивления, начинаю биться в путах, кричать — если сипение и пузыри можно назвать криком.

— Эмка, ты что, что ты? Где болит? — кидается ко мне парень с обеспокоенным, участливым лицом. Не похоже, что он разбирает людей на органы. Хотя сколько маньяков с участливыми лицами никто не принимал за маньяков? Вдруг это и есть мой мучитель и убийца?

— Где… я… — шепчу потрескавшимися губами — и получаю изогнутую трубочку со сладким питьем в угол рта.

— Попей. В клинике, где же еще. Осторожней, у тебя горло стерто.

Стерто горло. Горло может быть стерто в двух случаях: жаркий оральный секс отметаем сразу, второй вариант — дыхательная трубка. Видно, операция была долгой. А я даже не помню, что ей предшествовало. Парень гладит меня по прикованной руке и не задает вопросов. Похоже, я инвалид не только телесно, но обо мне есть кому позаботиться.

— Как… фебя… фофут? — шепелявлю я.