— Вам придется отпустить Эмиля! Черт, да я и спрашивать не буду — заберу с собой, и всё! Чтобы найти нас, Кадошам придется прочесать частым гребнем все четыре континента!

— Три, — звучит механический голос, который я слышала во сне.

— Что? — Опять Ян, взвинченный тем, что ему могут не отдать Эмиля.

— Три континента. В Антарктиде вы вряд ли спрячетесь. И дорог там нет, убегать придется на лыжах.

— Ну да, это сильно облегчит задачу Семье. — Отец разговаривает так, будто оставил надежду убедить Яна и собирается его гипнотизировать — медленно, МЕДЛЕННО, постепенно понижая тембр, погружая собеседника в транс.

— Не надейтесь меня зомбировать, — шипит Ян. — Я теперь куда устойчивей. Ваш предок меня отлично выдрессировал.

— Адам, — укоризненно произносит отец, — зачем вы это сделали?

— Чтобы вам было не так скучно, когда меня не станет. — В механическом голосе слышится издевка. — А то привыкли все проблемы месмеризмом решать. Кукловоды. Эдак вы разучитесь словами разговаривать! При том, сколько в ваше время переписки ведется… Даже в мое время столько не писали. Отправишь раз в месяц послание с обещанием пригнать войска, сравнять города с землей, землю перепахать и посолить, реки окрасить кровью, изнасиловать женщин, угнать в рабство детей — и спи, отдыхай!

— Дед, — серьезно, как маленький мальчик, говорит Ребис, — ты родился в восемнадцатом веке. А описываешь что-то из времен хасмонеевых. Это же не ты — император Адриан, а?

— Сошедший с ума без своего Антиноя, — хихикает Ян.

Дед молчит. Я представляю себе любовь, которую трудно, почти невозможно объяснить другим людям, любовь, вонзившую когти в мягкую плоть живота и груди, пролезшую под кожу, свившую гнездо под ребрами. Существо с механическим голосом не так беспечно, чтобы подпустить к себе кого-то или что-то НАСТОЛЬКО близко. Наверное, бывали в его жизни и Антинои, и Эвридики, но ни за кем из них не сошел он в царство мертвых. Тот, кто живет долго, чересчур долго даже для себя, привыкает терять. А в конце жизни у него остается лишь горстка эмоций, которые не хочется тратить на такую недолговечную, приносящую боль вещь, как любовь.

— Ребис, — твердо произносит Ян, — я понимаю ваше отвращение к нам, обывателям. Мы испокон веков считаем вас сумасшедшими, потому что вы видите то, чего мы не видим. Правду. Будущее. А еще вы можете заставить нас, жалких смертных, думать и делать то, что вы прикажете. Но мы все равно старательно считаем вас сумасшедшими и доказываем это, гоняя вас с насиженных мест, точно крыс. Не надо мстить мне за проблемы Семьи. Я не собираюсь вас преследовать — и хочу, чтобы вы не преследовали меня за то, что забираю последнего Кадоша с собой. Когда я умру, он вернется в Семью. Пятьдесят лет — не так долго, как кажется.

— Вы уверены, что не угробите его собой? — больным голосом спрашивает отец.

Мне хочется улыбнуться этой запоздалой демонстрации любви и заботы. Ах, папа, папа…

Многое из сказанного непонятно — намеки на нечеловечески долгую жизнь, и не только таинственного незнакомца по имени Адам, но и моего собственного брата, обещание, что Эмиль переживет Яна — и похоже, переживет надолго. Не знаю, верить в них или не верить. Однако погружать Эмиля в жуткие бездны семейной обыденности нельзя, никак нельзя. Эмка и десяти лет в Семье не протянет, погибнет от муки, знакомой всем крылатым: крылья тяжелее кандального ядра, когда не чувствуешь ветра на лице. Но отправлять Эмиля в вечный мотомарафон с любовником-журналистом, у которого нет ни связей, ни денег, ни бицепсов? А если их на какой-нибудь заправке поймают байкеры-гомофобы?

Будь у меня сердце, оно бы похолодело при мысли о последствиях.