Ян тоже смотрит на Эмилию, с умеренным состраданием, словно на героиню сериала: зрителю эта женщина никто, но ее, бедняжку, ужасно жаль.

— Она под морфином, — говорю я. — В отключке.

— А! — кивает Джон. — Тогда почему ты не под кайфом?

— Я повышенно толерантен к своей сестре, — язвлю в ответ.

Джон небрежно кивает, Ян глядит на нас с недоумением. Близкие люди не всегда понимают друг друга, но вскоре их перестают понимать окружающие. Общие шутки, общие воспоминания, общие мечты, обещания, ссоры, общий жизненный опыт. У нас с Джоном есть опыт жизни в двух телах, опыт отделения своих чувств от чувств сиамского близнеца. А с Яном у нас такого опыта нет. Нам еще только предстоит его добыть, наш опыт, один на двоих.

— Ну что ж, — потирает руки Джон. — Говори, Ян, что собирался. — Это одновременно и совет, и приказ. Братец привык, что все его слушаются.

Ян словно держит свое сердце в раскрытых ладонях и кровь течет у него сквозь пальцы. Он глядит на меня долго-долго — сама грусть, и смирение, и нежность — и наконец, выдыхает:

— Можно тебя поцеловать?

— Нашел время, — сиплю я. — Я под дозой, три дня зубы не чищу, во рту у меня манильская свалка… Ну что ж, целуй.

Поцелуя я почти не ощущаю: морфин делает тело неотзывчивым. Отстраненно смотрю, как Ян наклоняется ко мне, целует глаза и уголки губ, гладит шею и плечи, как будто каждым прикосновением вымаливает прощение. Или прощается. В состоянии бесчувствия и безмыслия, в каком я пребываю, больно не будет. Но однажды оно рассеется и придется понять: я остался один. Как Джон. Как Эмилия. Как Ребис. Как Адам. Как все в Семье, женатые и холостые, влюбленные и покинутые, старые и молодые. Никому-то вы не нужны, господа Совершенство.

Вот как члены семьи одиночек научились переплавлять свою боль в холодность, безразличие и несправедливость, а потом — в очаровательную особенность, в фамильную черту. После операции они и меня научат.

Если я, конечно, проснусь.

Ян отстраняется, опустив голову, точно собрался разговаривать с моими ногами.

— Ты мне нужен, позволь остаться с тобой, — произносит он.

— Я, наверное, сплю, — шепчу я, беззащитный от переполняющего меня счастья.

— Конечно, спишь, — отвечает Джон голосом Адама. На голове его венок из черных маков, а за спиной плотно сложены черные крылья.

Ян

После возвращения Ребиса Семье (и кто бы сомневался, что оно будет кровавым и триумфальным?) все как-то закрутилось и понеслось, точно колесо под горку. Близнецов пришлось ввести в искусственную кому («Длительная аналгезия и седация», — поправил меня Ребис, когда я произнес пугающее «кома»). Из аналгезии с седацией брат с сестрой выплывают урывками, сознание их спутано, они то видят нас, пришедших их навестить, то смотрят сквозь и мимо, разговаривая с кем-то за нашими плечами.

Тем временем на вилле Лабриса и Клаустры творится деловитая чертовщина. Мы и правда заняты, словно черти в аду. Джон с матерью обеспечивают бесконечные поставки оборудования, наем работников, подкуп чиновников. Ребис в бешеном темпе превращает несколько крепких старых пакгаузов в клинику, которой еще предстоит стать приличным учреждением, непохожим на логово сектантов. Пока же ее наполняют адживики, на поверку оказавшиеся исполнительными и работящими — кто бы мог подумать, глядя на них, отрубившихся вповалку на каменном полу Барабарских пещер! А нынче эти фанатики ремонтируют стены и перекладывают полы, перекликаясь высокими птичьими голосами.