|
И накрывает меня епитрахилью и говорит: "Во имя Отца иСына и Святого Духа. Аминь". Чувствую, сон на меня наваливается и боротьсяс ним сил нету. Очнулась, вижу, лежу я у Глубь-трясины на том самом месте,откуда вошла в нее. Вскочила, таращусь на болото – да уж не приснилось ли мневсе это, стою, сердце ноет, на душе тоска. Ну, думаю, один раз прошла, коли неприснилось – еще раз пройду. Ну и пошла. Шаг сделала и по грудь в трясину ушла.Упас Господь, ребятишки мимо шли – слегу подали. Потом... Что потом? Сплошнойдурной сон потом, обрывки ужаса, даже в сумасшедший дом клали. А теперь думаю –и зачем я им всем говорила, что видела, что до острова дошла, которого нет?Чего хотела? Ну поверили бы мне, сказали бы: "Ну ладно, есть стройка вГлубь-трясине, строят монастырь". Ну а дальше-то что? Все равно невидимовсе это. А может быть, поверив – увидели бы? Но ведь я-то там бывала – невидела его! А только кричала всем – строят, строят, люди там! Ну и докричаласьдо сумасшедшего дома. Ну а после, уж сколько времени прошло, вижу старца во сне– зовет. Я бегом к Глубь-трясине и вижу – монастырь стоит. Я бегом туда. И вотэти два крестика увидала вместо гусар моих. Опять на меня бешенство нашло, чутьСаула из могилы не выдернула, монахи удержали. Такое на меня иногда и сейчаснакатывает, хоть и остыло все уже. Так и живу... А вообще-то мне кажется, чтоэтот монастырь только для меня... Утомила я вас. Ну а теперь вы расскажитечто-нибудь о себе.
– Да что ж о себе, осебе нечего... Как в четырнадцатом окончил училище, так с тех пор кроме войныничего и не видел. И кажется, что она вечно была и вечно будет, война этаподлая. Одного хочется: чтоб кончилось все это поскорей. И если не нашейпобедой, то чтоб умереть до их торжества. – Я тоже теперь одногохочу – лечь между ними, гусарами моими, пока старец жив. Ну идите, а я тутпосижу повздыхаю. Побрел поручик среди крестов, и вновь тишина наплыла на него.Сколько страстей, сколько безумия погребено здесь вместе с телами, сколькобезумных страстей носится, вьюжится там, за стеной, и как тихо и спокойноздесь. И вдруг Дронов как-то сразу, в мгновение ока, понял, увидел ипочувствовал, что все вместе взятые плоды застенных безумных "вьюг"не стоят и мгновения того душевного мира и покоя, что вот сейчас вдруг,неожиданно, он ощутил в себе. Никогда в своей жизни не испытывал он ничегоподобного: то, что чувствовал он, было непостижимо и необъяснимо словами, да ипостигать и объяснять – совершенно ни к чему, нужно чувствовать и жить этим. Вголове не было никаких мыслей, да они и не нужны, оказывается, вовсе; глазабыли закрыты – к чему созерцать внешнее, когда внутреннее зрение зрит товысшее, что внутри нас есть – то единственное, чем только и стоит обладать ичто горше всего потерять, ибо потеря эта не восполнима ничем. В том ощущении, вкоторое погружен был поручик, не было места ни войне этой подлой, ни"красному" брату, ничему вообще, все прошлое исчезло. И даже тишинамонастырского кладбища отступила перед тишиной в душе, заполнившей собой все... – А здесь нашвладыко-приведенец живет, – вдруг донесся из какого-то дальнего далека голосОли-маленькой. – Александр Дмитрич! Что с вами? Вы что глаза закрыли? Как в тумане проступилазакрытая дверь и рядом с ней знакомая худая фигурка. – Вам плохо? – вновьпослышался ее обеспокоенный голос уже не издалека. – Нет, Оля-маленькая,мне, наоборот, слишком хорошо... только что было... Сам не пойму... ушло, –поручик огляделся вокруг, будто в поисках того, что ушло. Шумно выдохнул. – Что вы такоглядываетесь, Александр Дмитрич? – Ищу... Я... Что-то сомной сейчас было, не пойму. И тошно сейчас, что ушло оно, ох тошно. – Ой, Александр Дмитрич,да вы прямо лицом изменились. – Ох, плохо,Оля-маленькая. – Да вы что, здесьплохо? О чем вы?! – Ох! – еще более шумновыдохнул Дронов. |
