Разделилась неделимая,единая,

Развалилась на смердящиеосколки,

Навалилась, погребла,неумолимая...

Стали люди – бешеныеволки.

– А вправду, за что?! Нувот вы, князь, вы мне скажите, вы ж не они, – поэт яростно выкинул руку куда-тоназад, имея в виду, видно, Ивана Иларионыча, – вы-то все понимаете! Ну воспеваля плотскую любовь, ну изменял жене... Ну пальнул я пару раз по Церкви да поцарству, ну и даже по особе императорской... но... но... но ведь не со зла я,не со зла! Не по-настоящему! Блажил ведь, корчил из себя!.. Перед публикой,перед бабами выпендривался. Не хотел я ничего этого! Но ведь Он-то, Он там,наверху, знал и знает ведь все это! Разве за блажь, за дурь, за выпендриваниетак наказывают? Им-то ведь, тем вон орущим, я ничего-шень-ки вот на сто-олечковот плохого не сделал. Или они бич Божий? Девочку вот эту вот за что этот бичпоганый чуть не испоганил и не уничтожил? А?! Ну объясните мне, Христа ради,объясните, князь! Успокойте меня, понять хочу, а то ведь со стены скоро внизголовой брошусь.

– Я отвечу вам, ауспокоить не успокою. А вниз головой, конечно же, не бросайтесь. Тем более сэтой стены. То, что вы здесь, это ведь и значит, что Он простил вам вашу блажь.Простите, я ничего вашего не читал...

– Как не читали? – поэтудивленно вскинул брови и тоскливое отчаяние пропало с его лица.

– Да так. Я стихов совсемне читал. Не интересно. Так вот что я вам отвечу: когда разорили мое имение и яприбыл туда на Султане своем... Просто мимо ехал, защемило вдруг, заглянул.Подъехал я к пепелищу, с коня не слезаю, гляжу. Крыльцо с колоннами цело, а накрыльце игрушка моя детская стоит – серая деревянная лошадка на колесах, тожеСултан, как и нынешний мой серый. Эта игрушка вроде как талисманом дома была,уж взрослым был, а берег ее, этот конь для меня как живой был. Собираются,подходят эти... крестьяне и прочие жители, разорители, сзади меня стоят,молчат, в спину мне смотрят... Толпа уже... Поворачиваю Султана. На которомсижу. Гляжу на них. Остыли уже, глаза прячут. А один не прячет, зло смотрит.Гляжу на него, спрашиваю: "Что я тебе плохого сделал? Зачем дом разорял?"И вижу я, ярость его нечеловеческая душит, аж задыхается. И отвечает: "Аничего ты мне плохого не сделал, а просто я хочу быть на твоем месте". Намоем, значит. Говорит, обижен я Богом, не рожден князем, так вот этими вот –руки выставляет – обиду свою исправлю. Умные люди, говорит, глаза открыли, чтоты мне больший враг, чем германец: германцев победив, я князем не стану, а тебяразорив, я – властелин, и душа моя поет оттого. Умные люди, говорю, обманулитебя, за песнь минутную сатанинскую на погибель душа твоя себя обрекла. Всенаграбленное от всех князей все равно поровну не переделите, себе же глоткиперегрызете, а тем умным людям все и достанется: и золото, и души ваши глупые,поющие. Вижу – слова мои как от стенки горох. Вот тогда я понял вдруг, в чемвиноват. Нет, не понял даже, а прилетело, осенило, если хотите. Сам понять яничего не мог, первое мгновение за шашку хотелось взяться. И вот тут-то, славаБогу, и прилетело, в дрожь бросило, страшно стало. Вся вина моя и всех насоголилась. Впрочем... причем здесь "нас" – моя и только моя. Чего немог я раньше, не могу и теперь – ярость, ненависть бесовскую этого вот душой отпожара поющего и иже с ним любовью своей покрыть, нет у меня такой любви, ивообще никакой любви нет. А должна быть. В том-то ведь и неравенство, в том-товедь и различие между мной и им, что мне дано больше и по рождению и поприроде, на то и должно употребиться княжеское мое возвышение, чтобы такуюлюбовь всепокрывающую в себе творить. Я этого не сделал. Ядовитые слова техумных людей любовь моя покрыть бы должна, а нечем покрывать.

– Это все общие слова,князь! – вскричал поэт. Опять его лицо оседлало тоскливое отчаянье.