– Отвечу я вам, – сказалспокойно князь. – Не только любви в нас нет, о которой я говорил, но и силынет, о которой вы говорите. Вот вам о силе: коли восстали миллионы в бунтенеправедном, то моей одной шашкой не обойтись. Когда враг вовне – за одногосолдата сто человек, за которых он дерется, молятся, помогают ему, чем могут. Аесли он озверел и на своих попер, да еще из этих своих на свою сторону неодного привлек? Что я тут стою со своей шашкой без вас? Вы все должны статьсолдатами, коль такая смута пошла. А вы стали ими? Буду я их рубить, мгновениямподчиняться, как вы советуете, так на их же крови и поскользнусь и затопчутменя. И руки не подадите помочь подняться, отвернетесь, испугаетесь. Да так,видимо, и будет. В восемнадцатом остановил я поезд с беженцами. Кто из Москвы,кто из Питера, из Тулы, из Смоленска, отовсюду были. Пятнадцать вагонов биткомнабиты вашим братом. Вырвались из большевистского плена. Осень была, вполне ужеясно было, кто они такие, чего хотят, на что способны. А остановил я вотпочему: нужно было человек сто хотя бы, пусть без военного умения, но оно укаждого мужчины в крови! Риск для них был минимальный, видимость войска нужнабыла. Рядом в Перегудове три тысячи офицеров и около пяти тысяч гражданскихзаложниками сидело. Попались, поверили, как мы тогда в Москве, когда всеНовоспасскими подвалами кончилось. И всего-то меньше батальона этой сволочипротив нас с Безобразовым. Упросил всех выйти из вагонов, речь сказал. Второйраз в жизни. И последний. Так меня же и обругали господа беженцы, особенноадвокат один изголялся, фамилию свою сказал даже, забыл я. Как смел, по какомуправу, поезд остановить, самоуправство-де... Не то что сто, одного не набрал.Как были мы вдвоем с Безобразовым, так и остались.

– И что же заложники? –спросил Дронов.

– Заложников освободили.А поезд от меня укатил без потерь. Потери после были: сначала анархисты егоостановили, потом матросня революционная со встречного состава – братишкибывшего Черноморского флота ехали куда-то по ревделам, потом ВасяВасилек, потомнекая Лизок-Лезвице с какими-то каторжными, потом лесной батька, потом степной,а потом еще какие-то зеленые – расперло нечисть российскую на ревдрожжах, коготолько не повылазило. Ну так вот, до Ростова из того поезда доехало как разчеловек сто. И я представляю, до какой степени эти оставшиеся сто напуганытеперь. Теперь, думаю, они где-нибудь в Европе, без оглядки, скорее всего,драпанули подальше от всего этого. Да, пожалуй, и правильно, я их понимаю.Нынче уже поздно это для многих желающих, нынче от Москвы до Ростова уже недоедешь. Это о силе. А теперь еще раз о любви. И последний. Разговорился ясегодня. Это не общие слова, господин... простите, не имею чести...

– Константином менязовут, – сказал поэт.

– Так вот, господинКонстантин, все перечислено апостолом Павлом, что даровано нам свыше, – ипророчество, и чудотворение, и целительство, и учительство, а про любовьсказано: а если при всем при этом любви не имеете.