|
.. Всем, а не избранным,изначально дарована любовь, дарована, а не имеем. С ней нам хлопотно. И я, каки все, о любви вспомнил, когда заполыхало. Горничная у нас была, Груня. Я почтине замечал ее, мне казалось, что у нее ко мне какая-то затаенная непризнь.Неизвестно почему, теперь вспоминаются мне настороженные взгляды ее, да чтотеперьТеперь она комиссар, да такой... Попадись мне теперь – без сомненияпополам бы разодрал. И будь в нашем доме христианская любовь – не была б онакомиссаром, так мне кажется.
– Слушай, князь, –воскликнул тут Взвоев, – Груня... это ж не Аграфена ли наша? Желжена-Аграфена,у Дронова особым отделом комиссарит. – Она. А желжена –железная женщина? – Точно. – Да, железная... – Погодите, –встрепенулся поручик, – у какого это Дронова? – Известно какого, –сказал Взвоев. – Кто ж Дронова не знает? Комкор отдельного. – Не Иваном Дмитричемзовут? – Точно. Знаком? – Это брат мой. Загряжский быстроперевел взгляд на Дронова и столь же быстро опустил его. И затем сказал: – Комкор! Великсоблазн... Как мне однокашничек один сказал: "А что, у них тожеармия". А ведь и прав – армия же. Дивизией командует. А мы вот с вами впоручиках остались, – Загряжский вдруг улыбнулся. – Вы ж полкомкомандуете, – удивился Дронов. – Полком командую, а взвании поручика останусь. Знаки различия мне лично государь убиенный вручал. Ниот кого больше чина не приму. Его нет – так и быть мне поручиком. Потому орлови ношу на погонах. – Но ведь и орлов большенет, – вкрадчиво сказал поэт. – Орлы всегда есть. – Слу-у-шай, князь, а тыменя не узнаешь? И князь и все остальныеразом повернули головы к вопрошавшему так. Это был Взвоев. Загряжский все темже своим взглядом смотрел на Взвоева и после минутного молчания отрицательномотнул головой, ничего не сказав. – Митрофаньевскиймонастырь... По тому, как в мгновениеизменилось лицо князя и через мгновение стало каким и было, ясно стало –вспомнил, узнал. – Не смотри так, князь,– хрипло проговорил Взвоев. – А вообще-то... чо ж там, смотри не смотри... пулимне мало, знаю... Милостив Бог... и вот сейчас вижу – кровь и трупы... горшепули, князь... тебе ж благодаря жив я тогда остался. Как шарахнул ты мне тогда,и откуда ты только взялся, я ж все сплошняком простреливал; ну я от пулеметакувыркнулся, а ты как пулемет-то развернул против наших, так обо мне и забыл,видать, а я оклемался, уполз потом. Я чего запомнил – лицо твое запомнил, вижукулачище у морды своей и лицо твое – вот в точности такое, как сейчас. У тебя,видать, и когда обедаешь, и когда в морду бьешь – все одно и то же на лице. Иеще вот чего скажу я, не в обиду будь сказано: потому вам, белякам, и нефортит, что Деникин у вас в главкомах, а ты в поручиках. Князь помолчал немного,глядя вниз, и затем заговорил чуть изменившимся голосом: – Я весь город тогдасогнал к монастырю. Именно согнал – упирались, не шли. – Зачем? – спросилаОля-большая. И при этом сокрушенно покачала головой. – А затем, чтоб видели.Это видеть надо. После видения этого человек должен или идти в монахи, или идтик нам и винтовку в руки брать. Третьего не дано. И как раз третье и избралижители – отворачиваясь и закрывая глаза, разбежались по своим норам, потому какстрашно. И мне страшно. От этого всего. – Не слишком ли вы многотребуете от людей, князь? – опять спросила Оля-большая. – Я ничего не требую,прошу простить, – Загряжский поднял глаза на Олю-большую. – Я призывал их идтик нам. – Не пошли? – Не пошли. – И в монахи не пошли? – В монахи не мне звать. |
