– Хочу, – настороженноответил тот.

– Идите сегодня на всенощную.Со мной. Там лик Христа есть. Самим старцем писанный. Справа от царских врат вглавном пределе. Бухнитесь-ка на колени да лбом об пол, чтоб звон пошел, дакрикните: верую, Господи, помоги моему неверию!

Дронов и Оля-большаяудивленно воззрились на синодала. А профессор спросил спокойно:

– А вы что, собираетесьбухнуться?

– Не знаю.

– Ну так и бухайтесь, ая лучше в дикарях останусь, – сказав так, профессор пошел прочь.

– Вы все это серьезноговорили, Анатолий Федорыч? – спросила Оля-большая.

– Не знаю. Я вот еще очем думаю: откуда и почему у нас, русаков, мировая скорбь по поводупроисходящего? Когда турки пятьсот лет назад на стены Константинополя лезли,думаю, константинопольцы также думали – ах, конец миру, последний Рим падает,тысячелетняя империя гибнет! Ну и гибнет, знать, время ее подошло. Вот и нашейимперии – время. Тысячу лет простояли, ну и хватит. Почему носителямПравославия видится конец мира, когда приходит конец их империям? И ведь во мнеэта скорбь есть, черт бы ее драл, а не носитель ведь я Православия, хоть икомандир его был.

– Опять вас понесло,Анатолий Федорыч, – вздохнула Оля-большая.

– Да никуда меня непонесло, Ольга Пална, тошно мне отчего-то. Что ли, на трапезу сходить,Ларионыча подразнить? Да нет, ну его, по морде еще получишь.

– Пойдемте-ка лучше ковсенощной.

Он и вправду явился навсенощную. Принес с собой складной стул, поставил его у самой дальней от алтаряколонны, сел и замер так, глядя в пол.

Дронов не видел его, онстоял у алтаря рядом с Олей-большой, как раз напротив писанной старцем иконыХриста. Оля-большая отрешенно глядела куда-то, не то в себя, не то куда-то вневедомое. Дронов несколько раз косил на нее взглядом и тяжело вздыхал,завидуя: ни "я" его, ни неведомое не просматривались, и лик, дивно писанный,не вдохновлял. Минут через пятнадцать после начала он уже устал. Он жалел уже,что не поехал с князем, жалел себя, что так вот жизнь вся сложилась, одна войнапроклятая и ни продыха, ни просвета, любви за всю жизнь так и не было, неуспел, не нашел, да и не искал, да и где ее на войне найдешь, что вообще навойне найдешь кроме потерь, – вот чего в избытке было, так это потерь, да ещебрат во врагах... При мысли о брате отчего-то прояснился вдруг лик Спасителя ипение стало ближе, слышимее, оттеснило тоскливые мысли о потерях.

"Что брат? Ну чтотебе брат?! Да сгори оно все ясным огнем, что там... за стеной!..

...Буди, Господи, воляТвоя на нас...

А ведь здорово поют,душевно.

...Благословен ecu,Господи, научи мя оправданием Твоим... Научи оправданием... это как же?"

Вновь навалилось:"Эх, родиться бы лет пятьдесят назад, уже все прожил бы, не жалко, когдапод конец жизни такое... Не жалко? Всегда – жалко. А может, спасемся, может,вынесет как-нибудь... После бегства из Новоспасского подвала все как-то... ивроде столько всего было, а и вспомнить нечего, ничего неохота вспоминать, да ипусть себе, не для того ведь живем, чтобы вспоминать. А для чего? Как простовсе у старца – для Царства Небесного и все тут... Внутри нас есть... Где? –Дронов провел себя по животу и сам же ухмыльнулся дурацкому жесту, едва непрыснул, скулы расперло, ну прямо сейчас хохот вырвется, – вот, Господи,наваждение... Спаси и помилуй...

Вот он, покров Божий,вот я в нем, увидеть можно, пощупать, на зуб попробовать. Где ж она,радость?"

Вспомнилось вдругнахлынувшее недавно и улетевшее. "Да нет... разве можно это вспомнить,разве вспомнишь ощущение? Эх, верни это. Господи, ничего больше не надо... Вотон, покров Божий... От главного не спасает – от воли своей, от "я" своего,по животу себя гладящего... Да будет воля Твоя, Господи! Уйми мою волю, будьона проклята, не хозяин я ей, раб подневольный.