Старый князь поправилбант, придал лицу значительное выражение и сказал, гмыкнув перед тем:

– Быть может,поздороваемся, Иван? Лично я рад тебя видеть.

Иван Григорьич опустилглаза и, ни на кого не глядя, сказал тихо:

– Я тоже рад вас видеть.Радуетесь?

Ответил Агарков, накотором банта не было:

– Так, Ванюша, будем мырадоваться или горевать – что мы изменим?

– Вы – ничего, – так жетихо ответил Иван Григорьич и добавил: – Что могут сделать самоубийцы послесамоубийства? – И пошел к себе, и даже мать не обласкал.

– М-да, – сказал послеего ухода Агарков, – однако бантик-то, Григорий, хотя бы к его приезда можнобыло б и снять.

– Да кто ж ждал егоприезда? Да и забыл я про бант этот. А про самоубийц слушать не желаю. И темболее от сына, да-с!

Марья Антоновна тиховздохнула, сняла с себя бант, покачав при этом головой, и пошла к сыну.

Бревногубый Роговподдержал решение Груни уйти от Загряжских. Он подыскал ей комнатенку вКоломенском, рядом с домом, в котором сам жил, и однажды под утро она покинуладом Загряжских, просто ушла, не сказав им ничего. И даже расчет не взяла. И тутуж с головой ушла в работу совдепа, на лету схватывая от Рогова то, что нужнобыло для этой работы. А момент требовал одного – армию разваливать, так объявилей бревногубый Рогов вдохновенным голосом:

– Мы в глубоком тылу, ивсе тыловые части должны быть нашими, понимаешь, Аграфена?

Она понимала. Только ейказалось, что почти все войска, в Москве находившиеся, уже их. Вообще солдатнишаталось по Москве столько, что невольно думалось: а остался ли кто на фронте?Судя по бодрому тону "Русской речи", еще кое-кто остался.

– Нет, Груня, этополитическая ошибка думать, что все они уже наши, – внушал Рогов, Груня во всеуши слушала. – Ты думаешь, солдатам этим, что в наш совдеп шастают, им чтонужно? Чего хочется? Им хочется на фронт не идти. И это хорошо! Но у них нетеще понимания, что винтовки их в князей, в загряжских, обратить надо, злостиклассовой нет. Вот наша задача, понимаешь? И вот кто этой злостью другихвооружить может – тот и есть вождь. И в тебе я чую такой дар, Аграфена. А чую явсегда безошибочно. В тебе куется железо, Аграфена! Верь мне и не оглядывайся,не смущайся полом своим, перед тобой еще многие мужики трепетать будут. Да,железо наше – основа нашей победы. Мир еще содрогнется, когда это железо вполный голос залязгает, только железом перевернешь старый мир, что стоит напути к царству высшей справедливости! Когда мы – ничто – станем надо всем! Имиллионы счастливых членов царства будут послушны единому движению пальцавождей своих – нас! Это будет высшая гармония на земле, и будет посрамленагармония умершего Господа Бога. Мы – вершина, а там, среди миллионов, – полноеравенство во всем, нет голодных, нет недовольных, все – строители царства! Нопуть к этому через железо! А на пути стоит князь Иван Загряжский. Отбросивмилосердие, отбросив даже намек на жалость, отбросив всякое слюнтяйство, всякоечистоплюйство, – всех и все растоптать, кто против, иначе растопчут нас. Всех ивсе – это надо осознать, Аграфена, это не просто слова, а действительно – всех!и все! Мир содрогнется от невиданного масштаба наших разрушений, и тем хуже длянего. Все содрогающееся будет уничтожено! Сгорит в пожаре мировой революции!Понимаешь?

Груня понимала. Ицеликом теперь готова была отдать себя этому замечательному делу. Она до дрожи,до упоенного помрачения вдохновлялась такими речами бревногубого Рогова. Онвидел это и старался вовсю. Шнырявшие в совдеп и из совдепа вскоре сталиотноситься к Груне очень серьезно. Одним коротким взглядом она пресекала всякиедвусмысленные поползновения на свой счет, неизбежные со стороны нетрезвойсолдатни. Да и что-то появилось в ее облике такое, что само останавливалоразболтанных войной и безбабьем солдат.