|
Изменилось выражение ее глаз.Поеживались те, кто попадал под их тягостное давление. Лицо ее, исхудавшее иосунувшееся, стало аскетически жестким и каким-то мертвенным, украшавшие егоженские живинки, девичья мягкость черт – все это исчезло, ямочки на щеках сталивпадинами-оврагами, тонкие синеватые губы ее были большею частью сжаты, и надвсем этим царил, будто выструганный из посеревшего старого дерева, широкий сгорбинкой нос с постоянно шевелящимися тоннелями ноздрей. Античный профиль сталпрофилем римского воина перед боем времен самых блестящих побед римскогооружия. И огромный спрессованный клубок роскошных волос на голове казалсясовершенно лишним. И вскоре она его срезала. Тогда же она сменила юбку нагалифе, а вместо блузки надела френч зеленый, а на него артиллерийскую кожануютужурку. Ничего женского теперь не угадывалось в ее облике, и когда прохожиеузнавали-таки в ней женщину, они оторопело останавливались и долго смотрели ей вслед.Худая, сутулая, оторопь наводящая на всех, перед кем вдруг возникала, онаявляла собой небывалое перерождение человека, возможное только в небывалоевремя, новую, небывалую волну которого так чуял и ждал бревногубый Рогов. ИГруня теперь чуяла и ждала. И наконец дождались они. Пошло ломиться времечко вовсе двери, как то предрекал Рогов, да так ломиться, что только держись. Горетем, кто не ожидал его. А таким, каким оно явилось, его не ожидал никто. Такимкровавым, таким беспощадным. Русский человек, с восторгом напяливший в февралекрасный бант, но в котором еще задержались остатки трезвого мышления, теперь,ломая руки, взывал: "А я, дурак, ходил, орал: долой царя!"
Распахивались русскиедвери, срывались с петель, сметались от напора ломившегося времени в лицепьяных солдат, фабричных рабочих и прочих обывателей с комиссаром Груней воглаве. Хозяева жилищ, куда врывалось невиданное доселе времявышибало, толькобыло ощериться собрались, но едва только пали первые из них у своих вышибленныхдверей, пронзенные штыками, как остальные, парализованные ужасом, съежились,зажмурились, втянули головы в плечи, опустили руки и решили, что спрятались.Извека мстившая вышестоящим, бунтующая чернь останавливалась инстинктивно перед капитальными устоями, на которых стоит мир, ибо ломка их грозила гибелью ией, но вот теперь ломалось все. Новые вожди новых бунтарей исступленнозвали-погоняли: вперед! – и, очарованные призывом, жадные до разрушениясолдатушки-ребятушки, не пошедшие на фронт, долбали яростно штыками остаткивековечных устоев, неся на тех же штыках беспредельную, небывалую власть своимсверхухватистым вождям. Краснобантная Москва оказалась неспособна ксопротивлению и сдалась почти без боя, хотя наглый напор можно было остановить.Робели ревгусары перед силой и еще как робели! И в панику кидались. Но почтиповсеместное отсутствие такой силы с каждым часом придавало напору все большеуверенности, пока она не перешла в ощущение полной безнаказанности. Лишькое-где кучки мальчиков– юнкеров дрались насмерть. Одна из таких кучек вышибларевгусар из огромного, доминирующего над площадью дома у Никитских ворот изаняла там оборону, преграждая путь к Кремлю от Садового кольца. И даже когдаКремль пал, эта кучка продолжала драться, вызывая неописуемую ярость у бревногубогоРогова и Груни, подчиненные которых никак не могли взять этот последнийантибольшевистский оплот в Москве. После двух десятков штурмов Рогов прицепил кпалке экспроприированную белую простыню, поднял это сооружение над головой ипочти бегом пошел к дому. Груня рванулась за ним. – Ты куда? А ну назад! Атут кто? – Кряк за нас справится,а я с тобой пойду... – Веди к командиру, –рявкнул бревногубый Рогов загородившему ему дорогу юнкеру, когда они пересеклиплощадь. – А ты не ори, на своихбандитов будешь орать, – спокойно сказал юнкер. – Это вы бандиты, а мы –красногвардейцы. – Чтобы это заявить, тыи пришел сюда с белым флагом? И тут Груня увиделакнязя Ивана Григорьича. |
