– Чтобы это заявить, тыи пришел сюда с белым флагом?

И тут Груня увиделакнязя Ивана Григорьича. Он вышел из дверей и стоял неподвижно, ожидая, и гляделповерх голов парламентеров.

– Пошли назад, Рогов, –громко сказала Груня, – будем штурмовать.

– Погоди, не встревай!Слушай, поручик...

– Это Загряжский, Рогов.

– А-а... вот оно что.Да, мир тесен... Вот вы, значит, какой...

– Так что вам угодно,господа парламентеры? – спросил Загряжский.

– Иди к нам, князь,серьезно тебе говорю, – бревногубый Рогов подался к Загряжскому. – Все равнокрышка вашим. А у нас тебе дивизию дадут, а то, может, и больше. Думаю, у тогопрапорщика, что нынче главковерхом, и дым пожиже и труба пониже твоей. Чтоскажешь?

– Для этого пришли?

– Пришли, чтобы выпрекратили бесполезное сопротивление. Что Кремль взят давно, это хоть знаете?

– Знаем.

– Ну так что?

– Не смею задерживать.

– Вы не узнаете меня? –спросила тут Груня.

Князь вгляделся:

– Груня!

– Я, Иван Григорьич.

– И... и кто же тытеперь?

– Я твой могильщик,князь...

– Хм. Да я еще живой,Груня.

– Вы обречены.

– Может быть. Однако,Бог даст, я все-таки поотшибаю руки тебе и компаньону твоему.

Груня развернулась ипошла назад. За ней поспешил и Рогов.

Двадцать первый штурмтакже был неудачен, а двадцать второго не было, князь сам пошел на прорыв состатками отряда своего и прорвался, а на Спиридоньевской растеклись-рассеялисьпо одному. Да их почти и не преследовали, главное – последнему форпостуконтрреволюции в Москве конец, так и рапортовал бревногубый Рогов. Настроение унего было великолепное, хрен с ним, с Загряжским, свидятся еще – сведет еще Бог– так и сказал он и себе, и Груне.

– Ну, а ты чегораззявился, – накинулся он на солдата своего. – Мертвых, что ль, не видал?!

Солдат неподвижно застылнад убитым юнкером. Мертвый лежал на мостовой, а голова его лежала в лужесобственной крови. Лужа была небольшая и круглая и точно ореолом святостиобрамляла голову.

– Ангелочком лежит, –сказал бревногубый Рогов. – Ты, что ль, его?

Солдат кивнул.

– Ну и молодец. Чего такглазеешь? Не ты его, так он тебя.

Потом, когда крови будетне лужа, а море, убийцы не будут так глядеть на убитых. Пока же первые трупы намосковских улицах и площадях ошеломляли еще некоторых нерешившихся: в пылу бояперешагнул через него, но вот бой миновал, остыло, и ужасом пронзена душа, ещене исторгшая из себя старое уложение.

Побывала Груня и в селеродном по делам продразверстки, когда пришлось расстрелять двадцать бывшиходносельчан за то, что хлеб спрятали и не поверили Груниной угрозе, что кто самне сдаст, тому плохо будет. Не взяли в толк односельчане бывшие, не поняли, что"плохо" – это пуля в лоб. Или куда там придется.

Когда мать увидела Груню,с ней столбняк сделался и она поседела враз. Все от галифе дочкиного – никакглаз оторвать не могла. Учительша тоже поражена была, но быстро в себя пришла иобличать сразу бросилась:

– Вы растерзалиреволюцию, вы растоптали свободу!

– Мы растоптали вас, –отрезала Груня. – А свободу мы взяли себе. Вы – прирожденные рабы.

– Мы – рабы?! – опешилаучительша.

– Вы! – рявкнула Груня ипошла прочь от нее.

Когда расстреливали, кГруне солдатик подбежал:

– Товарищ Аграфена, тамодин орет, что он отец твой, что делать?

– А вы что делаете?

– Как? Так ить –расстреливаем.

– Ну так и расстреливай!

Потом она обходилаубитых и увидела труп отца. Долго смотрела на него.

– Тоже прятал? –спросила подошедшего бревногубого Рогова.