Она снова притихла с закрытыми глазами, я решил ей не мешать.

Электричка зашипела и стала плавно набирать ход, отстукивая секунды. Пассажирам, наверно, казалось, что мы супружеская пара, повздорившая из‑за моего несвоевременного возвращения домой или пересоленной ею каши, и теперь я уговариваю супругу не уезжать к маме во имя детей. Какой‑то толстый тип в очках проявлял к нам повышенный интерес – постоянно оборачивался, глядел то на меня, то на нее, всепонимающе улыбаясь, точно хотел сказать: «А я все вижу!»

Я был напряжен и устал, компьютер в моей черепной коробке накалился и выкидывал коленца. На дисплее воображения возникла прелюбопытнейшая графическая картинка, состоявшая из колец разного диаметра, очень подвижных, вкладывавшихся одно в другое, вытягивавшихся в спираль, выпадавших одно из другого, менявших цвета; все это походило на диковинные радиоволны, на «бардак в эфире», как говорил мой командир отделения Семихов. На самом же деле никакого бардака не было – так странно, даже чудовищно трансформировалась пресловутая категория времени, доминировавшая над всем остальным. Самое большое кольцо – это, наверно, моя жизнь; поменьше – период, оставшийся до отлета Майвина за границу (если, конечно, он вообще собирался куда‑то лететь), а дальше – время, отпущенное мне на поиск Ямковецкого, время, отведенное мною Давыдовой на размышление, и прочее. Мир существовал для всех нас только в его временном аспекте, именно так рисовалась мне наша взаимозависимость – «матрешками», не умещавшимися друг в друге. Я понял, что, как только круги распределятся в соответствии с их величинами и застынут наподобие годичных колец деревьев, все проблемы если и не будут решены, то, по крайней мере, соприкоснутся – у нас появится общий знаменатель…

Боже! Да я, дурак, чуть было не уснул!.. Все эти разноцветные круги, уходящие в черную небесную сферу, не что иное, как преддверие сна!..

Хорошо, что электричка вскочила на мост над речкой Лихоборкой и гулкие колеса наполнили вагон грохотом: я открыл глаза (сколько спал? секунд пять‑семь?) и увидел, что Давыдова высыпает на ладонь какие‑то таблетки. Резкая смена пограничных состояний обострила мою реакцию. Еще не отдавая себе отчета в том, что происходит, я бессознательно выхватил у нее маленький пластмассовый флакончик; белые продолговатые «семечки» рассыпались по грязному полу, она вскрикнула и отшатнулась, машинально закрыв руками лицо, словно я пытался ее ударить.

– Не дурите, Давыдова! – потребовал я сквозь зубы, осознав, что едва не оплошал: таблетки назывались этаминал‑натрий и применялись как снотворное – где‑то в моей неврачебной практике уже встречались. Но если бы они были даже предназначены для лечения запоров, таким количеством, какое хотела проглотить Давыдова, можно было отравиться. – Когда вы подвешивали к люстре накачанный «Си‑эном» шарик, а потом делали стерильную уборку в квартире Матюшиной‑Балашовой и гримировали ее труп, вы вели себя мужественней, не правда ли?

– Ложь! Ложь! Я ничего такого…

– А кто? Брат? Или Матюшин?

Последнего я назвал, заведомо зная, что к убийству тетки он непричастен, но хотел услышать что‑нибудь по этому поводу от нее. «На понт», однако, она не взялась, только мотала головой и ежесекундно меняла окраску.

– Оставьте меня, – попросила едва слышно. – Я отведу вас к Ямковецкому, только… только оставьте!..

Что и требовалось. Я же не садист какой‑нибудь, чтобы рвать ей душу, хотя она и нехорошая женщина, конечно.

Толстый тип в очках встал и, придерживаясь за спинку сиденья, пересел к нам.