Последней вышла женщина лет тридцати пяти (если вообще уместно говорить о возрасте женщины, когда речь не идет о милицейском протоколе), с глубокими темными глазами и правильными чертами лица, ладно сложенная и одетая не крикливо, но модно и аккуратно в высшей степени. Ее взгляд, длинные нервные пальцы пианистки, поступь – все в ней, весь ее облик выражал настороженность, граничившую со страхом.
Женщину звали Валерией Брониславовной Тур‑Тубельской. Лишь недавно она получила французское подданство, а еще четыре года тому проживала на территории бывшего Союза ССР – именно так: на территории вообще, а не где‑то конкретно, ибо, пережив горячо любимых людей – мужа Германа, предательски убитого в Афганистане в последний день войны, и его друга генерала Хоботова, – находила утешение в непрерывных гастрольных поездках и ни к какому месту не привязывалась, впрочем, как и к людям тоже.
Некоторое время после эмиграции ей казалось, что Франция вполне может стать ее второй родиной, несмотря на финансовые и жилищные затруднения, безнадежный поиск работы по специальности и неприкаянность, какую, должно быть, испытывают все решившиеся изменить образ жизни в не самом молодом возрасте. Заработка уборщицы в парижской библиотеке имени Тургенева едва хватало на оплату чердачной конуры на улице Сен‑Жан, где она коротала одиночество. Не откликнись тогда Женя Столетник на ее письмо (этот бесшабашный, отчаянный, «простой, как желудь» и вместе с тем, как никто, способный чувствовать чужую боль и принимать ее на себя молодой человек неопределенных занятий, вломившийся через балконную дверь к ней в номер в киевской гостинице с чемоданом «красной ртути») – как знать, что было бы с ней теперь.
И вот когда души двух одиноких, живущих разными проблемами и в разных странах людей слились воедино (трудно сказать, была ли это любовь, но уж и расчета никакого в таком браке быть не могло), телефонный разговор заставил Валерию вновь задуматься над своим образом жизни. Не гневный, скорее надрывный, монолог мужа, никогда прежде не позволявшего себе разговаривать с ней таким отчаянным, категоричным тоном, а потом – долгое молчание, словно он исчез, ушел из ее жизни и даже из жизни вообще, были зовом на помощь и требовали с ее стороны решительных действий.
Валерия миновала пункт таможенного контроля. Таможенник недоуменно посмотрел в полупустую сумку и по одному взгляду пассажирки понял, что личный досмотр ничего не даст.
– Цель вашего прилета, мадам? – справился по‑французски.
– К мужу, – коротко ответила она.
Ладный, отточенный, европейский порядок в залах ожидания; приветливые лица людей, яркие одежды, сервис, сервис, сервис и действительно, по сравнению с парижскими, приемлемые цены – почти так же, как в Орли.
– Куда изволите ехать, мадам?..
– Позвольте вашу сумку, мадам?..
– Желаете гостиницу, мадам?..
«Неужели все то, о чем он рассказал, правда? – недоумевала Валерия, выйдя на самую середину площади перед аэровокзалом и озираясь с восторженным любопытством. – И нет больше пиетета перед залетными интуристами? И нет «медвежьих углов» и комплекса, связанного с закрытыми границами и бесконечным, беспощадным контролем – в творчестве, в поведении, в скудных средствах к существованию?.. Неужели… за четыре года?..»
Странное, диковинное превращение Москвы из «красной» в европейскую столицу, удивительная даже по сравнению с Парижем ухоженность улиц, неназойливый и, на первый взгляд, не сковывающий свобод порядок во всем… Где же та серая масса опечаленных, озабоченных неопределенностью и потрясениями людей, провожавшая ее совсем еще недавно?.. Где эти авоськи, торбы, толпы ревущих в поисках пропитания провинциалов, осаждавших подмосковные электрички?. |