— Где это мы? — спрашивает индеец, озираясь.

— На моем острове.

— В Море милосердия, — кивает Дамело. Это не вопрос. Или почти не вопрос.

Подросток тоже кивает и показывает вдаль: смотри сам. За лугом с ходящей волнами травой не видно ни сцены, ни зала, только плотный туман, через который Сапа Инка провалился сюда, будто через кротовину.

— Ты здесь один? — продолжает расспросы Дамело.

— Не-а, — качает головой парнишка. — Там, — взмах рукой, — живет одна ведьма. Совсем ку-ку. А там, — взмах в противоположную сторону, — ее дочка. Тоже… того. — Он крутит пальцем у виска и скашивает глаза к носу, показывая, насколько остальные обитатели его острова не в себе. Я бы их прогнал отсюда, но… — Подросток машет рукой, пытаясь сделать жест великодушным. Получается не очень.

Похоже, остров посреди Моря милосердия принадлежит ему, несуразному, неуклюжему дикарю. Вот только правитель этого клочка суши — не он. Его обманывают, гнут и ломают хитрые Просперо, сияющие Ариэли укрепляют его комплекс неполноценности, отбирая последние крохи достоинства. Неудивительно, что он смущен, пристыжен и затаился здесь, словно зверек в норе. С годами зверьки-Калибаны вырастают и мстят Просперо-Ариэлям всю жизнь. Даже если сами ими становятся.

— Пошли. — Подросток тянет Сапа Инку за собой, по-детски цепко ухватившись за рукав.

Рукав? Миктлантекутли уж и забыл, когда в последний раз был одет во что-то, кроме штанов или набедренной повязки. Наличие многометровых крыльев и отсутствие смертного тела уменьшают потребность в одежде. Однако червоточина наградила путешественника в пространстве-времени одним из тех нарядов, которые если и нравились кому-то когда-то, то не Дамело и не сейчас. Не сейчас, когда он взрослый человек и тысячу лет не смотрел аниме. На индейце длинный кокетливый редингот, полы которого кругло надувает ветер. В таком хорошо позировать на краю утеса, сканируя взглядом синеющую даль, а не пробираться через заросли ковыля и чия, путаясь в подоле и пачкаясь о метелки.

Поле кончается скорее, чем можно было предположить, глядя с холма. Впрочем, с холма только и видно было, как в низинах ходит клубами туман, переливаясь, точно молоко в воде. В самом тумане представление, куда тебя ведут и как долго, пропало, сжалось в мгновение икс: ты вдыхаешь, ты погружаешься, ты выныриваешь. И обнаруживаешь, что назад пути нет, а мир, да и сам ты изменился до неузнаваемости.

Хозяин острова по-прежнему был подростком в худи. До пояса. Ниже пояса обнаружились мощные, как у толсторога, ноги, покрытые черной шерстью. Пониже спины, как у всех копытных, светило белое пятно, хотя вряд ли этому… этому… сатиру приходится бегать от хищников, отвлекая их мельтешением пятна на заднице, пришла довольно глупая мысль. И тут же испарилась, когда «сатир» снял с головы капюшон. Недлинные рога, загнутые кольцами вокруг ушей — человеческих ушей! — выглядели весьма внушительно. Наверное, оттого, что находились на голове человека, а не барана.

Возможно, прежний Дамело изумился бы или испугался, но владыка Миктлана несколько недель прожил рядом с Минотаврой и Цербером, крутил шашни с Горгоной, занимался непристойностями с унквой: после такого присутствие животной ипостаси в человеке воспринималось как должное.

С одной лишь оговоркой: если животное начало проступало не в его собственном облике.

— Не ожидал? — хмуро спрашивает подросток, которого владыка Миктлана и рад забыть — но разве можно забыть, каким ты был в самое гнусное и самое восхваляемое время твоей жизни?

— Нет, — только и может выдавить Дамело, мотая головой, словно надеясь вытряхнуть из нее все увиденное.