Что он может, попавшись в очередной раз? Выматериться, про себя или вслух, и попытаться держать лицо. С каждым разом у Сапа Инки получается все лучше, со временем маска невозмутимости прирастет к его лицу намертво и никакие сюрпризы судьбы не заставят личину измениться, выдать слабость и уязвимость. Но не сейчас, не при встрече с собой, юным и унизительно возбудимым. Подростковая возбудимость, кажется, заразна.

— Эй! Ты в порядке? — В голосе Дамело-юниора слышится искренняя забота: как бы не помер этот старый, тридцатилетний я.

— Ну нельзя же так, — бормочет Сапа Инка в никуда, приложив руку к сердцу и всем своим видом показывая: он на грани инфаркта. — Ты б хоть предупредил.

— Как предупредил? — отчаянно выкрикивает мальчишка. — Извини, я козел?

— Баран, — автоматически поправляет Дамело. — Ты не козел, ты баран. Вернее, сатир.

— Мне уже легче. Спасибо. — Голос сочится ядом, а глаза растерянные.

— Парень, — индеец старается не переборщить с проникновенностью: фальшиво-сочувственные нотки в речах взрослых ему никогда не нравились, не верил он им, — я все отлично помню. И тебя. То есть себя. Думаешь, я забыл?

— Ты же хотел забыть, — пожимает плечами подросток. — А раз хотел, то… — И он снова шмыгает носом. Простыл, что ли, без штанов в тумане разгуливая?

— Пошли-ка домой, — переводит разговор Сапа Инка. — Есть у тебя дом? Семья?

— Ну-у… Семья была. А потом так получилось, что… — Дамело-младший отводит глаза и краснеет, как все смуглые люди — темнея. Дамело-старший тоже темнеет, представляя, что именно у мальчишки «получилось» с той ведьмой и ее дочкой. Он даже знает, о ком речь.

Беги, Гидра, беги.

— Не надо, — просит подросток. — Она вообще-то добрая. — Кажется, индеец сказал это вслух. Или слишком громко подумал. — Они обе добрые и хорошо ко мне относятся. Просто немного психованные…

— Обе? — прищуривается повелитель преисподней. — Гидра и Сталкер?

— Сталкер? — удивляется мальчишка. — Это девчонка, какой еще сталкер? И почему гидра? Их по-другому зовут.

— Значит, я вовремя.

Да, он вовремя: Гиедра еще не превратилась в скользкую тварь, обвившую щупальцами весь его мир, Ариадна не стала охотницей, перебивающей добычу у собственной мамаши. Он может успеть. Если бы знать, что именно он хочет успеть…

* * *

Дамело вспоминает свою досаду, когда заглянул ангелу в распахнутые, невидящие глаза и осознал: никогда ему не быть первым, не поселить в душе Таты страх, огромный, словно космос. Тогда индеец не спросил себя, откуда у него подобное желание. Счел его бонусом к новой роли владыки Миктлана. Дьяволам же полагается любить боль — причинять ее, играть с нею, превращать ее в средство вразумления? Однако Дамело не был дьяволом накануне явления слепой гадины, не был. Он и сейчас не совсем дьявол: понимая, на что годится боль, Миктлантекутли отнюдь не наслаждается необходимостью ее применения. Даже к врагу, поломавшему жизнь мальчишке-кечуа и ловко притворившемуся, будто он ни при чем. К врагу, который взял контроль над Дамело и упивался своей властью.

Индеец уже отказался мстить за себя нынешнего: в этом нет ни капли смысла. Он не чувствует себя ни грязным, ни ущербным. Сегодня. Через полтора десятилетия после того, как его изгнали из райского сада детства — даже не запретным плодом выманили, попросту выпихнули в жестокий мир, плюнув вдогонку: сам виноват! А если заглянуть в глаза тому себе, кто так и не понял, за что и почему…

Вот он и глядит в эти глаза, непохожие на человеческие, с прямоугольным овечьим зрачком, пытаясь решить для себя, что ему делать.